27 июля (9 августа)
 
Священномученик
Амвросий (Гудко),
епископ Сарапульский, викарий Вятской епархии
 
Священномученик Амвросий родился 28 декабря 1867 года в посаде Тышовцы Томашовского уезда Люблинской губернии[1] в семье мещанина Ивана Гудко, бывшего до его перехода в 1875 году в православие униатом. В крещении священномученик наречен был Василием. Впоследствии он писал, что за свое происхождение не из знатного рода, а из среды бедного, серого мещанства он благодарит и благословляет Господа, потому что жизнь в этой среде приучила его с детства не только умом, но и сердцем знать и понимать, что такое нужда и бедность и как тяжко бедные люди страдают и обливаются слезами, когда ниоткуда не видят помощи; но за то искренне ценят и всякую помощь, и ласку со стороны людей добрых и состоятельных «Промыслу Божию, – писал он, – угодно было поставить меня в такие усло­вия, чтобы первые лучи моей сознательной жизни и передовые движения моей мысли и сердца до крайней болезненной чувстви­тельности были поражаемы горем и горькими слезами близких мне и дорогих мне людей, тяжко страдавших от человеческой гру­бости, духовной темноты и невежества. И под такими безотрад­ными впечатлениями прошли, можно сказать, все годы моей юности. Вследствие того <...> в сердце юноши стал вырисовы­ваться с <...> определенностью и ясностью путь такой жизни, при которой бы явилась возможность <...> с большей свободой все свои силы посвятить на спасение родного народа от окружающей его <...> духовной тьмы – этой главнейшей виновницы почти всех его бедствий и страданий».
В 1883 году Василий окончил прогимназию в городе Грубешове, в 1889 году – Холмскую духовную семинарию и поступил в Санкт-Петербургскую духовную академию. Он учился в акаде­мии в то время, когда инспектором в ней был иеромонах Антоний (Храповицкий), под влиянием и заботливой опекой которого он тогда оказался; и тот вдохновил его выбрать монашеский путь. В монашество он был пострижен в 1891 году ректором академии епископом Выборгским Антонием (Вадковским) с именем Амв­росий. В том же году монах Амвросий был рукоположен во иеро­диакона, а 30 мая 1893 года – во иеромонаха.
В 1893 году иеромонах Амвросий окончил Санкт-Петербург­скую духовную академию со степенью кандидата богословия и от­правился в знаменитую Оптину пустынь, куда его влекло сердеч­ное желание монашеской жизни. К Оптиной он душевно привязался и впоследствии приезжал сюда помолиться перед тем, как вступить в должность смотрителя Донского духовного учили­ща, пробыв тогда здесь с 25 мая по 22 июля 1899 года. В следую­щий раз он приехал в Оптину 6 июля 1901 года и 20 июля сопрово­ждал вместе с игуменом пустыни Ксенофонтом (Клюкиным) великого князя Константина Константиновича и его супругу, по­желавших посетить скит и скитоначальника иеросхимонаха Иосифа (Литовкина)[a].
Об Оптиной пустыни он навсегда сохранил благодарную память, здесь он написал исследование о выдающемся представи­теле русского старчества и монашества последнего времени пре­подобном Паисии Величковском. «В настоящее время, по наблю­дению многих серьезных людей, – писал он, – особенно из среды наших лучших пастырей Церкви, в нашем русском народе замеча­ется довольно низкое состояние духовной жизни. Образованное общество в значительной части продолжает упорствовать в своей отчужденности от Церкви Божией и ее святых установлений. Простой народ с большим трудом просыпается от своего векового духовного сна, туго поддается лечению от своих закоренелых и тяжких духовных недугов. Мало до нас доходит радостных вестей о мужах высокой духовной силы, о таких мужах, которые бы широко разливали вокруг себя духовный свет и которыми была так богата наша Древняя Русь, несмотря на самые по-видимому неблагоприятные условия ее тогдашнего гражданского быта и ду­ховного просвещения. Особенно жизнь наших монастырей древ­него времени, например, времени преподобного Сергия Радонеж­ского или Нила Сорского, представляла такие частые светлые явления, какие редко, редко можно видеть теперь. Поэтому в наши дни особенно благоразумно и благовременно вспомнить завет святого апостола Павла: „Поминайте наставников ваших, которые проповедовали вам слово Божие, и, взирая на кончину их жизни, подражайте вере их“ (Евр. 13, 7). Исполняя этот завет апостола, мы хотим вспомнить об одном из великих наших сооте­чественников, муже высокого духовного разума и святой жизни, именно о старце Паисии Величковском. Наше общество высоко превозносит, иногда даже уж очень высоко, различных политических или гражданских деятелей, светских писателей, часто в то же время предавая почти полному забвению великих деятелей духовных; очевидно оно предает также полному забвению и ту святую истину, что духовное – выше телесного, что душа наша бессмертная – бесконечно выше и ценнее нашего смертного тела... Так, мы торжественно недавно отпраздновали столетнюю годовщину рождения своего поэта А.С. Пушкина, но для нас прошла совершенно незаметной (в 1894 году) столетняя годовщи­на смерти великого старца Паисия Величковского. А между тем, едва ли заслуги последнего для нашего Отечества менее значи­тельны, чем заслуги Пушкина. Да, но заслуги старца Паисия от­носятся к другой области: это заслуги не для плотской или граж­данской, а для чисто духовной жизни, для монашества, для Церкви Русской; разве только поэтому они преданы забвению!..»
В 1893 году заведующий Бийским миссионерским катехиза­торским училищем на Алтае иеромонах Мефодий (Герасимов)[b] был возведен в сан архимандрита и назначен начальником Алтай­ской миссии, и дорогое сердцу епископа Макария (Невского)[c] миссионерское училище осталось без руководителя. Это училище было открыто святителем в Бийске в 1883 году, когда он был на­чальником Алтайской миссии, и ставило своей целью, как значи­лось в его уставе, подготовку из детей инородцев и русских, владе­ющих языком инородцев, учителей и псаломщиков инородческих миссий и приходов Томской епархии и смежных с нею – Омской, Тобольской и Енисейской. Епископ Макарий считал деятель­ность этого училища настолько важной для просвещения инород­цев, что сам лично вникал в малейшие подробности его жизни и, не жалея на то времени и сил, заботился и хлопотал о нем, всяче­ски способствуя тому, чтобы оно встало на прочную основу. В училище обучались дети представителей национальностей, живших не только на Алтае, но и во всей Томской губернии. После того как владыка Макарий был назначен епископом Томским и Семипалатинским, он не оставил своим попечением дорогой его сердцу Алтайской миссии и катехизаторского училища, став­ших центром просвещения для всего Алтайского края и Томской губернии. В поисках достойного кандидата на должность заведу­ющего училищем он обратился за содействием к ректору Москов­ской духовной академии архимандриту Антонию (Храповицкому), который порекомендовал ему взять на эту должность иеромонаха Амвросия (Гудко).
16 октября 1893 года Святейший Синод назначил иеромонаха Амвросия заведующим училищем, но доехать до места своей службы из-за бездорожья он сумел только после Рождества Хри­стова, приступив к руководству воспитательным и учебным процессом во второй половине учебного года.
Отец Амвросий возглавил училище в переломный к лучшему, вселявший большие надежды год и в то же время год скорбный из-за неопределенной перспективы будущего материального по­ложения училища. 9 августа 1894 года в соответствии с ходатай­ством епископа Макария Святейший Синод разрешил Томской духовной семинарии принимать к себе желающих получить семи­нарское образование без сдачи экзамена по древним языкам не только из числа инородцев, кончивших Бийское миссионерское катехизаторское училище, как это было раньше, но и из числа русских, так что и русские теперь могли получить соответствую­щее образование и подготовить себя к предстоящему миссионер­скому служению. Достойнейшие из них после прохождения прак­тики в качестве псаломщиков могли быть рукоположены во диаконов и священников, в которых ощущалась тогда острая необходимость.
В том же году училище потеряло своего благотворителя и по­печителя – Алексея Викуловича Соколова. Выходец из крепост­ных Владимирской губернии, он, став купцом, нажил в Сибири значительный капитал. Нажитые средства он не считал исключи­тельно личными; не имея ни детей, ни близких родных, он посвятил свою жизнь служению общественному благу. В Алтайском крае он построил многие храмы и школы, выстроил больницу в городе Бийске и долгое время содержал ее на свои средства. Он же построил в Бийске трехэтажное здание катехизаторского учи­лища вместо предполагавшегося за недостатком средств одно­этажного. Он намеревался завести при училище и содержать на свои средства ремесленные классы, но преждевременная кончина не позволила ему это осуществить. Преемником послед­него на поприще благотворительности согласился стать выходец из Владимирской же губернии, его друг и единомышленник Алек­сей Федорович Морозов, но и он, давно и тяжело страдавший от недуга, вскоре скончался, и попечение об училище взяла на себя его супруга. Зная сердечное расположение мужа к училищу, она пожертвовала часть средств на его содержание.
«Новое сейчас освященное здание училища должно составлять целую эпоху в его истории, – сказал после освящения здания учи­лища 14 сентября 1895 года отец Амвросий, обращаясь к учащим и учащимся. – Это событие можно назвать началом юношеского возраста училища. Юность бодра и крепка силами. О, дал бы Го­сподь, чтобы и наше юное училище возрастало, крепло, восходи­ло от силы в силу! Но известно, что если какая болезнь заведет­ся в организме отрока, то и в юности он будет хилым и слабым. К сожалению, наше училище начинает свой юношеский возраст с одной из болезней своего отрочества, именно недостатком, даже крайним недостатком средств в сравнении со своими широкими задачами и неизбежно соединенными с ними большими издерж­ками. Правда, теперь наше училище обладает вдвое большими средствами, чем какими оно обладало в начале своего открытия, но зато и нужды училища с развитием и расширением его дела не удвоились, а утроились. А вследствие недостатка средств при­ходится начальникам и руководителям училища быть постоянно озабоченными и с тревожными опасениями смотреть в будущее ввиду неизбежных долгов.
Но у кого-нибудь, может быть, возникнет в душе такое недо­умение: „охота вам жить не по средствам, забывая мудрую пого­ворку, что „по одежке нужно протягивать ножки“. Не расширяли бы дела, коли нет средств, тогда и долгов бы не было“. Возраже­ние это настолько серьезно, что даже многие из нашей братии ставили нам его, даже иногда, кто посмелее, с некоторой укориз­ной. „Ограничились бы, де, примерно размерами прежнего... чи­сто инородческого училища, тогда и денег бы меньше выходило, и долгов бы не было“. Что сказать на это? Скажем вот что: конеч­но, можно бы, вероятно, было держаться этого совета, если бы наше училище не было духовным училищем, если бы оно не на­ходилось в сибирских и алтайских пределах и если бы еще оно не находилось под начальством и руководством Томских и Бийских архипастырей. Но могут ли наши архипастыри не расширять дела, могут ли приказать не принимать много детей в училище, осо­бенно русских, когда они хорошо знают, что множество школ в епархии остается без учителей? Могут ли они быть равнодушны к тому, что во всей епархии ежегодно подрастает множество детей, которые у своих родителей просятся со слезами к книжке и толь­ко потому не учатся, что некому их учить? Конечно нет. Вот этим и объясняется то, что нам приходится жить выше средств, помимо даже собственной воли. Конечно, можно еще сказать: тогда ввиду такого большого числа в училище русских воспитанников и такой его широкой программы должна бы быть оказана правительствен­ная помощь училищу. Конечно, должна бы и, быть может, даже могла бы быть оказана такая помощь нашему училищу; но по не зависящим от нас причинам ее нет, и нам пока приходится до­вольствоваться средствами миссионерскими, да еще частной бла­готворительностью.
До сих пор мы просили, искали и стучали и... обретали необхо­димое, хотя иногда и с большим трудом. И впредь наша надежда будет на Бога да на добрых людей...»
14 мая 1896 года иеромонах Амвросий был награжден наперс­ным крестом. 16 октября 1897 года Святейший Синод назначил его начальником Корейской духовной миссии в Сеуле, и 7 дека­бря он был возведен в сан архимандрита. 20 ноября 1898 года он был отозван из Сеула и 30 июня 1899 года назначен смотрителем Донского духовного училища в Москве, а 27 июля 1901 года – ректором Волынской духовной семинарии, располагавшейся тог­да в городе Кременце Волынской губернии.
В первом своем слове, обращенном к учителям и учащимся семинарии перед началом учебных занятий 2 сентября 1901 года, отец Амвросий с удовлетворением отметил, что на свой приезд в Волынскую епархию он смотрит как на милость Божию, как «на возвращение, после долгого странствования, в землю <...> родную, страну дорогую и обетованную, управляемую притом духовно с ранней юности известными» ему архипастырями. «В течение долголетнего вашего учения, любезные дети, вам преподаются многие знания, весьма для вас необходимые и по­лезные, как в этом вы убедитесь впоследствии собственным опы­том. Но некоторые из этих знаний необходимы для вас только для этой жизни, следовательно, имеют только временное значение, как и все здесь, на земле, и даже самая жизнь наша – временны и скоропреходящи. Но есть другие знания, несравненно важней­шие первых, – это те, которые руководствуют нас к жизни буду­щей, к жизни вечной и небесной и потому заслуживают с нашей стороны несравненно большего к себе внимания по сравнению с теми первыми знаниями. И о них-то святой апостол говорит: „благочестие же на все полезно есть, обетование имеюще живота нынешнего и грядущего“ [1 Тим. 4, 8]. И как вы счастливы, лю­безные дети, юноши и девицы, что вы воспитываетесь в таких школах, где на знания и навыки, ведущие к благочестию и жизни вечной, обращается особенно наше внимание! Старайтесь же, начиная свой новый учебный год, обучать себя благочестию, пре­успевайте в правде, благочестии, вере, любви, терпении, кротости, как некогда этому учил своего любимого ученика святой апостол Павел. Вам в школе преподаются многие науки; но вы знаете, что во всякой науке прежде всего изучаются начала, основания ее. Так, возьмем, например, самую простую науку – науку читать: никто не может читать раньше, чем выучит буквы, азбуку и навы­кнет слагать буквы в отдельные слоги и затем слова. Но начало всех наук, всякого знания и премудрости, по слову Премудрого, есть страх Господень (ср.: Притч. 1, 7). Постарайтесь же внедрить в сердцах своих страх Божий, ограждающий нас от всякого зла. Постарайтесь возлюбить Господа Бога всем сердцем своим, всею душою своею и всем разумением своим, как этому учит нас Го­сподь, Спаситель наш <...> (ср.: Мф. 22, 37). Большинство из вас, питомцев здешней школы, готовится быть пастырями Церкви Божией. Но самый лучший залог наиболее плодотворного пастыр­ства коренится в искренней любви к Господу Богу, в искреннем благочестии пастыря: согретое ими сердце пастыря научит его, что и где сказать, как и где поступить, и овцы его всегда будут слышать глас такого доброго пастыря и пойдут за ним по пути благочестия. Если же кто изберет другие пути жизни, то и для него благочестие необходимо как залог Божия благословения в настоящей и будущей жизни...»
В 1902 году Волынская духовная семинария была перемещена из города Кременца в город Житомир, отъезд отца ректора был назначен на 1 сентября. «В этот же день с благословения преосвя­щенного Антония состоялись торжественные проводы главной святыни семинарской церкви – копии чудотворной Киево-Печерской иконы Божией Матери <...>, – писал об этих событиях их участник, студент Киевской духовной академии Андрей Грисюк[d]. – Утром <...> в бывшем семинарском храме отцом ректором семинарии была совершена Божественная литургия. <...> В пять часов был назначен молебен перед упомянутой иконой и затем крестный ход с ней из семинарской церкви на вокзал. К этому вре­мени в церкви собрались крестные ходы из всех приходских церк­вей города Кременца. <...> Семинарская церковь едва вмещала всех пожелавших проститься с семинарией. Отец ректор перед на­чалом молебна обратился к обитателям города Кременца с послед­ним, очень сердечным прощальным словом, в заключение которо­го он преподал им Божие благословение мира и предложил помолиться Небесной Царице и Заступнице человеческого рода. Затем перед святой иконой, поставленной посредине церкви в на­рочито устроенных носилках, был отслужен молебен отцом ректо­ром и всем городским духовенством с присоединением прошений из молебного чина отправляющимся в путешествие». После мо­лебна состоялся крестный ход на вокзал.
В 1902 году архимандрит Амвросий, оставаясь ректором Во­лынской духовной семинарии, был назначен председателем Владимиро-Васильевского братства, в 1903 году – благочинным церквей мужского и женского духовных училищ и церковно-­учительской школы и председателем Волынского церковно-архе­ологического общества.
12 мая 1904 года он был назначен епископом Кременецким, вторым викарием Волынской епархии. Совершение хиротонии, состоявшейся 30 мая в городе Житомире, возглавил митрополит Киевский и Галицкий Флавиан (Городецкий); вместе с ним служили епископы Волынский и Житомирский Антоний (Хра­повицкий), Уманский Агапит (Вишневский), Люблинский Евлогий (Георгиевский) и Новомиргородский Димитрий (Сперовский).
При вручении жезла начинающему архипастырское служение епископу Амвросию владыка Антоний в своем слове обозначил главные черты в его характере. «Воспитанник смиренной и тру­дящейся семьи, – сказал он, – ты с детства возлюбил духовную жизнь, <...> ты всегда отличался самой искренней горячностью, самой неуклонной последовательностью в исполнении своих бла­гочестивых решений. Не раз ты подвергал себя служебным непри­ятностям и даже лишениям, когда думал, что от тебя этого требует монашеский и иерейский долг, и вообще более всего старался ты о том, чтобы не явиться теплохладным служителем Слова, чтобы не отступить от своей самоотверженной решимости служить Богу <...> – сия решимость есть только вступление в апостольский подвиг, а самое исполнение еще впереди. Здесь потребно кроме духовной мудрости и участливой любви еще великое терпение, иногда особенно тяжело усвояемое для души, исполненной рев­ности о Божественной правде <...>.
Может ли твое ревнивое о правде Божией сердце явить такое долготерпение? Может, если будешь трудиться над собой, как трудился раньше; может, потому что наряду с горячностью и правдивостью Господь наделил тебя еще одним добрым свой­ством, для уравновешивания первых, именно сострадательностью. Ты уступал всегда смиренным слезам и искреннему сознанию греха своего у юношей, а также и людей взрослых. Возгревай же и храни этот дар Божий, а не вытесняй его из своего сердца и на святительском престоле...»
Приступив к исполнению обязанностей архипастыря, владыка Амвросий по поручению епископа Волынского и Житомирского Антония отправился знакомиться с приходами Овручского уезда.
«Мной были <...> посещены сорок восемь церквей, – писал он в отчете, – на лошадях было сделано четыреста пятьдесят верст, преимущественно по песчаной грунтовой дороге.
Посещение церквей совершалось мной таким образом: после обычной встречи я обращался с кратким поучением к собравше­муся народу. Тема поучения заимствовалась преимущественно от имени <...> посвящения храма, причем, если позволяло вре­мя, поучение предлагалось перед молебном или в конце молеб­на на церковном погосте, куда мы вместе с участвовавшими во встрече священниками и народом выходили с крестным ходом для избежания тесноты и жары. После поучения и молебна народ принимал благословение. Затем по просьбе священников я захо­дил на краткое время в дома священников, чтобы благословить их дом и семью.
В местах ночлегов собором священников, обычно во главе с благочинным, всегда совершались всенощные бдения храму или местночтимому святому (если день не был праздничный), а на другой день – ранняя литургия – также соборне. На литию, полиелей, а иногда и на молебен после литургии выходил также и я; причем всенощное бдение от литии и до окончания великого сла­вословия, а также молебны после литургии совершались обычно на погосте, где всегда в таких случаях предлагалось и поучение (после кафизм или после литургии и молебна).
Поучения предлагались мной всегда на малороссийском язы­ке, родном местному населению, что весьма нравилось народу и, по-видимому, производило на него благотворное и большое впе­чатление.
Народа собиралось везде очень много даже в будничные дни, исключая двух-трех случаев; а в городе Овруче на архиерейской литургии и особенно на молебне, который был совершен с крест­ным ходом на погосте, присутствовало до двух тысяч народа <...>. Это объясняется преимущественно той причиной, что мне при­шлось посещать на этот раз большей частью такие места, где ар­хиереи бывали уже давно и редко, например, десять, двадцать пять, пятьдесят лет тому назад или даже и вовсе не бывали никог­да. В самом городе Овруче, хотя архиереи бывали нередко, но ар­хиерейские служения бывали очень нечасто: последнее не менее десяти лет тому назад. <...>
В осмотренных мною приходах сектантов нигде нет, слава Богу <...>. Народ в большей или в меньшей степени предан Церк­ви. Общий их недостаток, как и почти везде в Волынской епар­хии, – отсутствие христианского просвещения и православных навыков, сохранение униатских церковных обрядов и житейских обычаев...»
В 1905 году владыка Амвросий ознакомился с приходами Кременецкого и Житомирского уездов. О поездке по храмам Жито­мирского уезда он писал епископу Антонию: «Посещенные мною в настоящий раз приходы производят грустное впечатление по правосостоянию населения: близость губернского города и со­седних местечек и сахарных заводов – развращающе действует на население. А создавшаяся десятилетиями привычка отправ­ляться в праздничные дни на базар с женами и детьми лишает очень часто священников возможности и в эти дни видеть в храме и научить чему-нибудь доброму свою паству. Пьянство, воров­ство, частые поджоги – составляют довольно обычное явление среди здешнего населения; на это жалуются не только священни­ки, но и лучшие из самих крестьян. Поэтому волынское епархи­альное начальство сделало бы великое дело, если бы при содей­ствии, конечно, гражданской власти положило конец этому нашему позору – базарам с их безобразиями в праздничные дни. Несколько лет тому назад бывшим волынским губернатором <...> было начато это дело, но не доведено до конца. А ведь и осуще­ствить его так нетрудно, и сколько было бы отсюда блага для христианского народа».
В 1906 году епископ Амвросий ознакомился с приходами Острожского уезда, после посещения которых писал: «Несмотря на непостоянную погоду и грязную дорогу, народа стекалось поч­ти везде очень много, и он <...> с жадностью ловил каждое архи­ерейское живое слово, которое притом предлагалось ему на мест­ном наречии. Нельзя поэтому не пожалеть, что редкие из священников доставляют своей пастве такое утешение, редкие проповедуют живое евангельское слово, а где это делается, там приход заметно отличается от других соседних: там приход благо­устроен, народ набожен, к своему пастырю относится очень по­чтительно и с большой благодарностью».
В том же году епископ Амвросий посетил приходы, состоявшие в значительной степени из чешского населения. «Во всех этих при­ходах, – писал он, – чешское население составляет приблизитель­но половину прихода – другая половина крестьянское население. И, слава Богу, что это так, ибо крестьянским населением только и держится религиозная жизнь в этих приходах, а население чеш­ское, насквозь пропитанное западной нигилистической культурой, с трудом привлекается к церковной жизни и в значительной массе не исполняет не только никаких постов, но не бывает и у исповеди и святого причащения. А насколько чехи ленивы к посещению церковной службы, об этом можно судить из того, что в Глинске к концу архиерейской службы осталось в церкви только двадцать-тридцать чехов, тогда как крестьянское население, в количестве до полутора тысяч, не только выстояло всю службу с крестным ходом и молебном, но оставило церковь только после того, когда я успел благословить каждого из них; а в Страклове, где крестьяне не рас­положены к своему священнику и считают его угодником чехов, хотя он и нескольких слов не может сказать по-чешски, там при ар­хиерейской встрече, правда в будничный день, оказалось только двадцать-тридцать человек».
В 1907 году епископ Амвросий снова отправился в путеше­ствие по приходам епархии и в отчете писал архиепископу Во­лынскому и Житомирскому Антонию: «Из названных приходов только город Заславль, местечки Славута и Шепетовка и еще два-три села были посещены архиереями недавно, в большинстве из них архиереи бывали приблизительно лет десять и больше тому назад. <...> Майдан Лабунский – это самое захолустное село Заславльского уезда, напоминающее захолустья полесья Овручского или Луцкого уездов, случайно посетил только Арсений, архиепи­скоп Варшавский и Новогеоргиевский, впоследствии митрополит Киевский, а в селе Конотопах, приписном к Ничпалам, по-видимому, вовсе не являлись со словом благовестия стопы святи­тельские. Неудивительно поэтому, что даже и в дни ненастной погоды почти везде собиралось много народа ко времени нашего прибытия в приход и церковь. В местечках и ближайших к ним селах, где народ лучше владеет русской речью, поучение предлага­лось мной на русском языке, а во всех остальных приходах – на местном малорусском наречии, что, по заявлению отцов благо­чинных и других священников, производило очень благотворное впечатление на народ, особенно на женщин, которые здесь убеж­дались, что и для их уразумения доступны глаголы жизни вечной. На последнее обстоятельство я указываю особенно потому, что многие из пастырей малорусского народа держатся того убежде­ния, что следует в проповедях приучать народ к пониманию рус­ской речи и что-де большинство и теперь понимает ее. Но не сле­дует ли в сем деле более дорожить временем и не нужно ли с проповеди снять эту побочную службу? Иначе, пока будет идти это приучение народа к пониманию русской речи, народ потеряет вкус к живому пастырскому слову, а нива народного сердца может зарасти многими сорными травами, особенно в наши лукавые дни. Если, впрочем, и согласиться, что большинство малорусско­го народа даже по селам на нашей Волыни (особенно мужчины) порядочно понимают простую русскую речь, то следует, однако, помнить, где одно дело понимать что-либо умом, а другое дело – усвоить это сердцем, последовать ему своей волей, а к сему по­следнему гораздо скорее можно склонить родной речью, к которой человек привык с колыбели...»
Существенной заботой епископа Амвросия стало строитель­ство новых храмов в тех местах, где старые уже обветшали. Посе­тив в 1904 году село Быковцы в Кременецком уезде с населением в семьсот человек и найдя, что деревянный храм в селе был ветх, убог, а в действительности уже и покосился, он стал убеждать крестьян выстроить на этом месте новый, который больше бы отвечал своему высокому назначению. Крестьяне стали отговари­ваться бедностью, и епископ назначил сюда одного из самых энергичных в викариатстве священников. С большим трудом но­вый священник уговорил прихожан, по крайней мере, хотя бы по­ложить начало постройке из тех средств, которые были уже собра­ны за предыдущие годы, чтобы, вручив начатое дело в руки Божии, затем с Божьей помощью и продолжить его. Вера священ­ника, подтвержденная ревностным попечением о доме Господ­нем, не была посрамлена – в течение трех лет был воздвигнут величественный каменный храм, который по завершении строи­тельства был освящен епископом Амвросием. После литургии епископ обратился к прихожанам со словом, в котором просил их позаботиться теперь о внутреннем украшении храма, чтобы оно соответствовало его благолепному внешнему виду. Сказал он и о вредном влиянии находившейся в селе винной лавки, дома, как он выразился, народного горя и бед, призывая жителей хлопотать, чтобы она была закрыта.
Во все время управления викариатством епископ Амвросий неустанно поддерживал всякое созидательное церковное начинание, поддерживал сборы на строительство храмов, просветительскую деятельность, сам участвовал в религиозно-нравственных чтени­ях. Многие годы в Житомире в зале для духовных чтений велись беседы на богословские темы, в которых епископ Амвросий принимал активное участие.
Революционное движение, основным результатом которо­го стали убийства должностных лиц, общий упадок веры, рас­пространение и укрепление нравственных пороков, а в западных областях России уход крестьян в униатство – все это призывало задуматься о причинах столь быстрых и пагубных перемен в об­ществе, и приходилось со скорбью признать, что одной из причин массовой деградации народа были в то время полуобразованные учителя – апостолы невежества и неверия.
«В последнее время, – писал епископ Амвросий в 1907 году, – и наша духовная школа, особенно духовные семинарии, сильно расшатались, но этот развал значительно в большей мере коснул­ся школы светской, не исключая и учительских семинарий. Каза­лось бы, уже эти-то последние школы была полная возможность удержать в надлежащем порядке, ведь сюда поступают преимуще­ственно крестьянские парни, обычно выносящие здоровые тради­ции из своей крестьянской семьи. Но нет, и эти школы разврати­лись и распустились. С большой грустью мы узнали, например, что в ближайшей к нам <...> семинарии прошлым Великим по­стом воспитанники потребовали мясного стола, и растерянное начальство выполнило их требование. <...> Ведь в это же самое время не только родители сих учеников, но и их братья и сестры, даже малолетние, питались пустыми щами <...> да картошкой, даже без хлеба. <...> Напрасно начальство оказалось так снисхо­дительным к подобному безбожному требованию своих глупых питомцев: следовало немедленно предложить им отправиться на родительские хлеба домой. А там бы родители, узнавши насто­ящую причину их преждевременного появления, вероятно, не от­казались бы оказать на них надлежащее отеческое воздействие, которое осталось бы у них надолго в памяти, и отбили бы охоту к таким барским склонностям. Да и школа народная немного бы потеряла от изгнания таких ее будущих просветителей, от кото­рых да сохранит ее Господь. Народу нужны набожные, трудолю­бивые учителя, а если нет таковых, то лучше народу оставаться пока совсем без школы».
Совершая поездки по епархии, епископ Амвросий не только старался уяснить положение дел в приходах, но по возможности и предложить решение назревших проблем. Он видел, что одной из причин религиозного упадка являлось неблагоговейное со­вершение богослужений, в чем были виновны настоятели храмов и псаломщики.
«При посещении приходов Волынской епархии, – писал он, – мной замечено, что многие псаломщики невежественны – не только в пении, но даже и в чтении, не говоря уже о знании цер­ковного Устава, и такое их невежество отражается печальными последствиями на состоянии приходов, не привлекая, а скорее отталкивая народ от церкви. Увольнять таких невежественных псаломщиков нет возможности, ибо большинство из них обреме­нены значительной семьей, выучиться на своих местах службы они редко имеют возможность, за недостатком умелых руководи­телей. Единственное средство для поднятия правоспособности псаломщиков <...> – это устройство для них краткосрочных курсов...»
Архиепископ Антоний предложил епископу Амвросию со­ставить для таких курсов программу. После ее составления архи­епископ благословил благочинных учреждать курсы во всех благочиниях.
Собрав воедино впечатления от своей поездки по Волынской епархии, епископ Амвросий коснулся некоторых характерных черт образа идеального пастыря, которым, по мнению многих, был тогда протоиерей Иоанн Кронштадтский. «Многие удивля­ются его чудному пастырскому успеху, его чудесам и славе, – пи­сал епископ, – но немногие обратили внимание на тот путь, каким он, по его собственным неоднократным заявлениям, достиг этой удивительной духовной высоты; а еще менее таких, которые бы решились сами вступить на этот путь... А между тем это путь вовсе не новый, найденный отцом Иоанном; нет, – это путь всех свя­тых. Вот главные его ступени: вдумчивое чтение и изучение слова Божия и лучших его толковников – святых отцов, внимание себе, своей совести, ревностное исполнение всех своих обязанностей в духе Христовом, воздержание во всем или аскетическое отноше­ние к жизни и возможно чистая, искренняя и сердечная молитва, низводящая на подвизающегося так Божие благословение с неба и дающая ему благодатную силу для подвига...
Пастырь, вступивший на стезю такой жизни и решившийся идти ею неуклонно до смерти, вскоре сам заметит, заметят это и все его окружающие, как все его действия, все поведение получает ха­рактер строго христианский, в отличие от обычной полуязыческой или даже часто языческой жизни людей светских. Услышав благо­вест церковный, он отправляется в храм Божий не с воздыхани­ями, как это делают многие, но с радостию, подобно сказавшему: „возвеселихся о рекших мне: в дом Господень пойдем“ [Пс. 121, 1]. Службу Божию он совершает со страхом Божиим и глубоким, ис­кренним благоговением, что невольно возбуждает такое же настро­ение и во всех присутствующих в храме. Он употребляет все меры к тому, чтобы вся служба шла чинно и благоговейно, побуждая к тому же и своего помощника-псаломщика. И последний слуша­ется своего доброго батюшки, старается всеми силами не только за­вести хоровое пение, но и всю церковь приучает к общему пению некоторых молитв и песнопений, ибо сам видит, что такая служба, с благообразным пением, нравится народу, привлекает его в цер­ковь и увеличивает не только его благочестие, но и любовь и уваже­ние к членам причта. При таком батюшке псаломщику и в голову не придет не слушаться его, а тем более заводить с ним какие-либо дрязги, ибо он видит, что батюшка относится к нему по-отечески, не старается не пускать его дальше кухни или порога своего дома и не только не обделяет доходами, как это он видит в соседних при­ходах, но, напротив, в случае нужды сам первый спешит к нему с помощью материальной и духовной.
Такой пастырь проповедует слово Божие своей пастве не толь­ко по сознанию своего долга, но и по требованию своего сердца, которое не может не отозваться живым словом на духовные нуж­ды своих духовных детей, подобно тому, как этого не может [не] сделать любящая мать, не могущая быть равнодушной к жизни чад своих, ибо „от избытка сердца (как бы невольно) говорят уста...“ Доброму пастырю памятно и понятно то сильное слово, какое некогда святой апостол Павел сказал своему ученику: „Заклинаю тебя пред Богом и Господом нашим Иисусом Христом, Который будет судить живых и мертвых в явление Его и Царствие Его: проповедуй слово, настой во время и не во время, обличай, запрещай, увещевай со всяким долготерпением и назиданием“ (2 Тим. 4, 1–2). Понятно ему и то увещание апостола сего, чтобы пастыри терпеливо переносили скорби за дело благовестия от тех, которые не пожелают слушать их здравого христианского учения, „но по своим прихотям будут избирать себе учителей, которые льстили бы слуху, и от истины отвратят слух и обратятся к басням“ (2 Тим. 4, 3–4). Но зато доброму пастырю понятна и та великая радость, с какой такой пастырь-подвижник ожидает своей смерти, даже мученической, в надежде получить заслуженную награду от Подвигоположника и Пастыреначальника – Христа, когда он сможет дерзновенно сказать вместе с великим апостолом-подвижником и мучеником: „Я уже становлюсь жертвою, и время моего отшествия настало. Подвигом добрым я подвизался, тече­ние совершил, веру сохранил. А теперь готовится мне венец прав­ды, который даст мне Господь, праведный Судия, в день оный; и не только мне, но и всем возлюбившим явление Его“ (2 Тим. 4, 6–8). С дерзновением предстанет он тогда Престолу грозного Су­дии со своими послушными чадами духовными и воскликнет ра­достно: „вот я и дети, которых дал мне Бог“ (Евр. 2, 13)».
27 февраля 1909 года владыка Амвросий был назначен епископом Балтским, викарием Подольской епархии и настоятелем Каменец­кого Свято-Троицкого монастыря. 8 марта он служил литургию в кафедральном соборе города Балты, по окончании которой напра­вился в духовную семинарию, где собрались воспитанники, препо­даватели и духовенство города. Епископ обратился к юношам, при­зывая их усердно готовить себя к пастырской деятельности, «указав как на живой пример этого служения на приснопамятного Иоанна Кронштадтского». На следующий день, вечером, в кафедральном соборе собралось духовенство города и множество народа. Молебен служил прибывший в этот день в Житомир епископ Владимиро-Волынский Фаддей (Успенский)[e].
После назначения владыки Амвросия епископом Балтским встал вопрос, кому быть настоятелем новообразованного Балтского Феодосиевского монастыря. Открытие монастыря состоя­лось в соответствии с решением Святейшего Синода от 24 марта – 15 апреля 1908 года. Исполнилась заветная мечта благочестивого пастыря города Балты священника Феодосия Левицкого, мечтав­шего принять монашество и завещавшего основать в городе муж­ской монастырь. Другим его заветным желанием было быть погребенным при Николаевской церкви, в которой он подвизался более тридцати лет. Последнее исполнилось при епископе Амвросии, которого Святейший Синод назначил настоятелем и Балтского Феодосиевского, и Каменецкого Свято-Троицкого монастырей.
Священник Феодосий Левицкий, в память которого был соз­дан Балтский Феодосиевский монастырь, родился в 1791 году близ города Балты и скончался в Балте в 1844 году. Один из первых его жизнеописателей, писавший под именем Святогорец[2], знавший его лично, «не раз был свидетелем трогательных опытов ангельской любви его к страждущему человечеству». «Чтобы уст­ные предания о таком духовном светильнике, – писал он, – стру­ившем отрадный свой свет на наше общество, такое скудное подобными проявлениями, не замерли и не исчезли, как обыкно­венно исчезает все от времени и во времени, я <...> принял на себя долг передать свету очерки жизни покойного в полной уверенности, что через них имя праведного перейдет в потомство с похвалами и между нашими современниками при помощи Божией найдет достойных подражателей».
22 мая 1909 года состоялось перенесение останков священ­ника Феодосия Левицкого с кладбища в образованный в соот­ветствии с его завещанием Балтский Феодосиевский монастырь. «Ранним утром народ стал собираться в храм и двор монасты­ря, – писал один из участников событий. – Толпы богомольцев со слезами на глазах спешили очистить свою душу покаянием. Не­сколько священников исповедовали народ. И какая это была ис­поведь! Это был великий подвиг самоосуждения, самобичевания нравственного; человек, кажется, готов был признать себя ниже всех живущих на земле. Отойдет этот богомолец от священника, припадет к каменным плитам храма и молится, молится так, что ничего не замечает кругом себя. Вы видите, что все существо его проникнуто этой молитвой, что именно „всем сердцем, всею ду­шою и всеми мыслями своими“ стремится он к Богу... Окончи­лась ранняя литургия; началась торжественная поздняя служба.
Два архипастыря, целый сонм иереев, диаконы и прислужива­ющие в лучших светлых облачениях, умилительное, торжествен­ное пение, непривычное для здешнего храма архиерейское служе­ние – все это высоко настраивает души молящихся. <...>
Окончилась Божественная литургия, и крестный ход напра­вился на кладбище. Тихо колышутся в воздухе сотни хоругвей, которые с крестными ходами прибыли из окрестных сел. Дивную картину представляет этот ход с десятками священников и дву­мя архипастырями во главе и с тысячами народа. Хор исполняет ирмосы Великого канона. Прибыли к кладбищу. Хоругвенос­цы остановились перед кладбищем, и лишь священнослужащие и некоторые из сопровождавших крестный ход вошли на кладби­ще. Тысячи народа уже ожидали нас там. По благословению пре­освященного руками иереев был вынесен из склепа гроб с остан­ками отца Феодосия Левицкого и положен в новый, принесенный с крестным ходом гроб, и началась панихида.
Сердцем и душой молились все за вновь представшего пред глазами своей паствы, давно почившего пастыря Балтского!
„Упокой, Господи, душу усопшаго раба Твоего“, – повторя­ли тысячи уст за священнослужащими – и стар и млад, и право­славные и иноверные молились о причтении его к лику правед­ных. <...>
Было четыре часа пополудни, когда гроб с останками отца Феодосия Левицкого был принесен, наконец, в храм обители. <...> Закончить дело – похоронить отца Феодосия в приготов­ленном склепе под храмом – преосвященнейший[f] предоставил настоятелю монастыря, преосвященному Амвросию, с братией монастыря. <...>
Народ весь день до поздней ночи приходил прикладываться ко гробу отца Феодосия, кладя здесь, у гроба, свои свечки трудо­вые и молясь об упокоении души чтимого пастыря в Царстве Небесном».
Это торжественное событие стало отмечаться и на следую­щий год.
«В этот день Божественная литургия совершена была преосвященнейшим Амвросием в сослужении шести священников и трех диаконов в Свято-Николаевской церкви города Балты. По окон­чании литургии крестный ход во главе с преосвященным двинул­ся к кладбищу – к месту бывшего упокоения отца Феодосия. У Феодосиевского монастыря к этому крестному ходу присоеди­нился крестный ход из монастырской церкви во главе с намест­ником архимандритом Варлаамом[g]. Толпа в несколько тысяч <...> богомольцев двигалась вместе с крестным ходом к кладбищу. Когда крестный ход остановился у бывшей могилы отца Феодо­сия, преосвященный Амвросий обратился к народу с поучением, в котором, назвав кладбище городом мертвых, указал на то, сколько поучительного в этом городе мертвых, в частности сколь­ко поучительного представляет для нас могила отца Феодосия, этого усердного молитвенника и подвижника, собравшего теперь к останкам своим такое множество поклонников».
Став епископом Балтским, владыка Амвросий по должности стал председателем Совета Свято-Троицкого православного миссионерского братства, дела которого к этому времени оказа­лись довольно запутанны. В 1905 году епископ Подольский и Брацлавский Парфений (Левицкий) в качестве помощи при­ходскому духовенству в деле религиозно-нравственного просве­щения народа начал издание популярных религиозных книг и брошюр. В 1907 году епархиальный съезд духовенства принял решение ежегодно выдавать Свято-Троицкому братству на это издание 1 500 рублей; однако в 1909 году по решению того же съезда выдача средств была прекращена. Братство направило новому правящему архиерею, епископу Подольскому и Брац­лавскому Серафиму (Голубятникову), доклад, подписанный владыкой Амвросием как председателем Братства, в котором говорилось, что «в настоящее время, когда Православная Цер­ковь Подольская отовсюду подвергается гонениям и натискам не только со стороны католического духовенства, огромными массами распространяющего среди своего и православного на­селения брошюры и листки явно тенденциозного характера, лишь бы унизить веру православную и возвеличить католиче­скую, но и со стороны внутренних врагов многострадальной Руси, со стороны всех ее социалистов и революционеров, рас­пространяющих пагубные и зловредные идеи путем журналов, газет, листков и брошюр, которые как платно, так и бесплатно рассылаются ими в широкие массы народа, Свято-Троицкое братство, обремененное долгами, без посторонней помощи не в состоянии бороться и тем же оружием побеждать врагов православия». Этот доклад епископ Серафим распорядился напечатать в журнале епархиального съезда духовенства.
Начало второго десятилетия ХХ столетия стало для России временем крайне тревожным – недавно окончившаяся револю­ция с ее многими жертвами, создание Государственной думы, организации, явно не соответствующей национальным устрем­лениям и духу русского народа, массовое появление рационали­стических сект, куда попадало немалое число простых русских людей, желавших разумно постигать истины христианского ве­роучения и вместо этого погрязавших в еще горшей тине заблуж­дений. Все это подвигло епископа Амвросия вновь и вновь об­ращаться к пастырям, убеждать их сколь возможно энергичней браться за дело, к которому они были призваны, стараться разо­браться в причинах происходящего, чтобы находить наиболее действенные средства для преодоления наступившего в стране ре­лигиозного и государственного кризиса.
«Христианское просвещение России, – писал он в одном из своих обращений к пастырям, – пошло очень быстро на первых порах, о чем свидетельствуют не только письменные памятни­ки истории, но и имена святых киево-печерских подвижников, а также князей и княгинь, просиявших в то время. Но нашедшая неожиданно черная туча – татарское тяжкое иго на время остановило на Руси успехи христианского просвещения, впрочем, не отвратило все-таки народа русского от христианства. Напротив, оно приучило русское сердце к терпению, научило его искать уте­шения и спасения в скорбях в Боге, в крепкой вере в Него и в на­дежде на Него. <...> Но вот пришел конец испытанию, помиловал Господь народ Свой, миновало татарское иго, и народ русский, мало-помалу оправляясь от этой тяжкой беды и печали, начал по­степенно возвышаться в своем духовном развитии, в своем про­свещении. Впрочем, и в это время, как и до татарского нашествия, просвещение это было действительным просвещением, потому что оно основывалось на вере во Христа и питалось корнями этой веры: церковная служба, чтение книг богослужебных <...> да свя­тоотеческих <...> – вот главные пути и средства сего просвеще­ния. И так дело шло вплоть до Петровских реформ. Единство ис­точника и способов просвещения объединяло весь русский народ всех классов от великого князя или царя и их бояр и до последне­го смерда или раба как бы в одну громадную семью, в один тес­но сплоченный колоссальный организм <...>. И вот, с указанного сейчас времени (с Петра I) этот сплоченный народный организм как бы раскололся на две половины (неравные): высший, передо­вой класс, увлекшись реформами и внешней стороной жизни западных народов, постепенно стал терять веру своих отцов и дедов, стал отделяться от низших классов и вместе нравственно развра­щаться. А эти низшие классы, оставшиеся при старой своей вере, но обессиленные разрозненной жизнью с покинувшими их клас­сами высшими, хотя и остались на верном пути, но, ослабленные, не могли успешно идти по нему вперед. Так в общем стоит это дело и до наших дней.
И теперь образованные классы большей частью держатся в стороне от Церкви и народа, который оставлен почти исклю­чительно на попечение одних своих священников в отношении духовного руководства его жизнью. А между тем времена изме­нились. Жизнь в последнее время стала идти более ускоренным темпом, захватывая в своем водовороте и народные массы. Народ, прежде живший преданностью, нередко слепой, верованиям сво­их отцов и дедов и укладам стародавнего житейского быта, теперь начал обнаруживать стремление относиться ко всему более со­знательно и критически, отказываясь нередко принимать многое на веру, как это было до сих пор. <...> Вот и нужно нам помочь крестьянской среде в семье выработать и укрепить новые поряд­ки, понятия, уклады бытовой и семейной жизни на чистом хри­стианском основании. Все это нужно делать неустанно, энергич­но и везде, где только представится к тому возможность: в церкви, в школе, при требоисправлениях, в доме у себя и прихожан, устно и письменно.
Да, трудное это дело и очень, очень много его. Хорошо, если мы здесь найдем себе помощников в лице местных образован­ных и добрых людей: помещика, арендатора, волостного пи­саря, учителя или псаломщика. А если нет, то и тогда не будем унывать, но ревностно будем вспахивать ту ниву, на которой трудились деды и прадеды наши: это наше привычное, святое дело. Мы и тогда не одни: всемогущий Господь нам помощ­ник! А с Его всесильной помощью – смотрите, что могли тво­рить такие пастыри, как отец Иоанн Кронштадтский, Амвро­сий Оптинский, Феодосий Балтский и многие, многие другие! И нуждались ли они для себя и других в материальных средствах, о которых у нас иногда так много говорят? Не исполнилось ли на них явно, наглядно слово и обещание Господне: „ищите же прежде Царства Божия и правды Его, и это все приложится вам“ (Мф. 6, 33)? <...>
Но „один в поле не воин“. В настоящее трудное время всем па­стырям <...> нужно сплотиться в дружную рать под руководством своих архипастырей и дружно устремиться на многочисленных врагов наших – видимых и невидимых. Пусть начнут более рети­вые, а за ними пойдут и ленивые. А начав эту верную, святую ра­боту, всякий сам увидит, можно ли, не грешно ли предаваться тому „невинному“ препровождению времени (вроде карточной игры, табакокурения или пустой болтовни на вечеринках), как это делают сейчас иные. Такой ли жизни учат нас те бесчислен­ные наши духовные светильники, которым мы не только можем, но и обязаны подражать?!»
Епископ Амвросий усиленно призывал священников к подви­гу поста и молитвы, свидетельствуя тем самым, что и тем и другим в то время пренебрегали. Он ставил им в пример жившего во вре­мена духовного упадка преподобного Симеона Нового Богослова и призвал пастырей не упускать в особенности период Великого поста, чтобы очистить душу и найти в это благодатное время об­щий язык с паствой.
«Самое подходящее время – святая Четыредесятница, когда пастырям поневоле приходится говеть с их паствами, – писал он. – Но горе тому пастырю, который именно поневоле говеет, лучше бы ему тогда не только священного сана не принимать, но и на свет не родиться. Когда спрашивали преподобного Симеона, что такое есть иерей и священство, – он со слезами ответил, гово­ря: „Увы, братие мои! Что спрашиваете вы меня об этом? Это та­кое дело, о котором и подумать страшно. Я недостойно ношу иерейство, но знаю хорошо, каким должен быть иерей. Он дол­жен быть чист телом и душой, не запятнан никаким грехом, сми­ренен по внешнему нраву и сокрушен сердцем по внутреннему настроению. Когда литургию поет, должен умом созерцать Бога, а очи вперять в предлежащие Дары“... Так говорил преподобный о священстве и умолял не искать сего таинства, высокого и страшного для самих ангелов, прежде чем придут в ангелопо­добное состояние посредством долгих и многих над собою трудов и подвигов. О, не о том мы говорим, что пастырь не должен забо­титься искоренить среди своей паствы грубые пороки. Напротив: он обязан это делать старательно и мужественно, решительно и безбоязненно удаляя упорных во грехах от Чаши Господней, дабы иначе вместе с ними самому не подвергнуться каре Господ­ней за неуважение к этой великой святыне (ср.: 1 Кор. 11, 27–32). Но все наши рассуждения приводят к той мысли, что в этом не все еще и не главное: необходимо самим пастырям через говение (возможно непрерывное) приобретать – и паству сему учить – дух смиренного умиления, ибо такая только душа способна к богообщению, способна стать обителью Духа Божия, что и  должно быть главной и конечной целью жизни христианина».
14 февраля 1914 года владыка Амвросий был назначен еписко­пом Сарапульским, викарием Вятской епархии 19 марта он при­был в Вятку, а утром 23 марта – в Сарапул и сразу же отправился в Вознесенский собор служить литургию. После богослужения он обратился к пастве со словом, заверив ее, что двери его дома всег­да будут открыты для всякого, кто нуждается в совете и духовной поддержке.
В тот же день, после вечерни в Крестовой церкви, епископ посетил духовный концерт музыкального общества и был удивлен и обрадован тем, что в его викариатстве служит талантливый духовный композитор, протоиерей Алексий Чистяков[3].
На Благовещение епископ Амвросий служил в женском мона­стыре, а вечером – читал акафист Божией Матери в Вознесен­ском соборе. Стоя среди переполнявшего храм народа, он пел мо­литвы вместе со всеми. «Со времени епископа Михея[4], – отмечали молящиеся, – еще не наблюдалось такого интереса к богослужению и такого подъема религиозного чувства». На следующее утро владыка посетил духовное училище, приятно отметив благоустроенность училищного храма.
На Пасху, 6 апреля, епископ Амвросий обратился к сарапульской пастве со словом поучения, которое было заблаговременно напечатано и затем роздано во все храмы города. «В наступающие дни Святой Пасхи особенно скорбит и смущается мое сердце, ибо слышу, что эти, как и другие великие праздники здесь проводятся многими христианами <...> по-язычески: в пьянстве, скверносло­вии, драках и буйстве, нередко кончающемся не только тяжкими увечьями, но даже и – смертоубийствами. <...> Разве вы не слыха­ли, чему учит нас апостол Павел – эта труба вселенной. „Или не знаете, – гремит сей громогласный учитель, – что неправедницы Царства Божия не наследуют? Не обманывайтесь: ни блудники, ни идолослужители, ни прелюбодеи, <...>, ни воры, ни лихоимцы, ни пьяницы, ни злоречивые, ни хищницы – Царства Божия не наследуют“ [1 Кор. 6, 9–10]. Если каждый из этих грехов лишает повинного в нем надежды на Царство Божие, – то может ли наде­яться войти в него пьяница, который через пьянство свое впадает обычно во все эти грехи?! Христос воскрес, – и всем верующим в Него открыты двери Царства Небесного и блаженства вечного. Зачем же ты, несчастный пьяница, валяешься в своем грехе, как свинья в болотной тине? Неужели думаешь и ты войти в Царство Божие? Жена и дети твои тобою гнушаются, порядочный человек стыдится принять тебя в дом свой, а ты надеешься войти в свет­лые небесные обители... твое место во аде со злыми демонами. Не допустим же этого, братие, но с братской любовию будем друг друга предохранять и спасать от постыдных грехов и ужасной гибели. Не посрамим своего высокого христианского звания и святого имени!»
С первого дня Пасхи епископ Амвросий в течение двух не­дель ежедневно совершал богослужения поочередно во всех хра­мах Сарапула. Церкви все эти дни были переполнены народом. Епископ посетил сарапульскую тюрьму, христосовался с заклю­ченными и подробно расспрашивал, за что каждый из них отбывает наказание.
17 апреля он посетил женскую гимназию и сказал слово, разъ­ясняя воспитанницам, «в чем заключается истинная красота жен­щины, и что ученицы должны развивать и воспитывать в себе эту духовную красоту, а средства для этого – глубокая вера и искрен­няя молитва Богу». Встретившись с преподавателями, он посето­вал, что в гимназии нет своего храма, и посоветовал совершать в гимназии хотя бы вечерние богослужения накануне воскресных и праздничных дней.
На следующий день епископ посетил реальное училище и по­сле общей молитвы обратился к учащимся со словом наставления, отметив, что «проходимые ими науки нужно изучать усердно, но главное внимание нужно обращать на солнце наук – науку еван­гельскую, которая готовит нас к самому важному экзамену жизни, который каждому человеку приходится сдавать перед тем, как  и душа его переселяется в другой, загробный мир». Посетив все храмы и учебные заведения города, владыка направился в сель­ские храмы викариатства.
Одним из серьезнейших вопросов, стоявших тогда перед пра­вительством, Церковью и обществом, был вопрос о пьянстве, гу­бившем многие тысячи людей. Вопрос этот при всей своей давно­сти и серьезности оставался неразрешенным. В те годы общество, и в особенности его церковная часть, усиленно искало пути пре­одоления этого губившего народы России порока. И не вина была Церкви, не имевшей государственных рычагов воздействия, что результат ее усилий остался весьма ограниченным.
В Вятской губернии, как и во многих губерниях России, были учреждены тогда общества трезвости. В Сарапульском викариатстве первое такое общество возникло в городе Елабуге. Один из главных инициаторов этого благого дела, благочинный городских церквей Елабуги, говорил впоследствии: «Всякое дело в одиноч­ку делать труднее. Многого из того, что по борьбе с алкоголизмом делается и сделано уже по разным местам, мы не знаем. От этого нередко бываем слабыми, неуспешными, нерешительными и бо­язливыми. Иногда хотелось бы сделать и то, и другое, да боишь­ся новизны, боишься трудов и возможного неуспеха. А между тем и не подозреваешь, что в то время, когда ты растерянно думаешь, не зная, с чего и как начать, в другом месте, почти рядом с тобой, уже давно работают, и работают с благословенным успехом. До­брый пример, подоспевший вовремя, нередко служит толчком к тому же для многих, менее решительных натур. Доброе слово, благовременный совет, братское сочувствие, поддержка, удачный опыт, успехи других – все это неотразимо действует на душу че­ловека, вдохновляет человека, влечет его к подражанию. Все эти соображения и побуждают тружеников в той или другой области время от времени собираться и вместе делиться по-братски дан­ными указаниями жизненного опыта. <...>
11 февраля текущего года, во вторник на сырной седмице, или нашей так называемой языческой масленице, в моей квартире со­брались четырнадцать иереев, собрались побеседовать о трезвом деле. Из них шесть было городских священников, а восемь из уез­да, в том числе были все благочинные уезда. Это частное совеща­ние было первой попыткой к знакомству, к объединению борцов за трезвость среди пастырей нашего уезда.
Обсуждая вопрос о наилучшей постановке трезвого дела в уез­де, все мы пришли к единодушному заключению о необходимо­сти, в целях объединения, укрепления и братской поддержки бор­цов за трезвость народную, устроить в городе Елабуге уездное собрание для духовенства нашего уезда, для всех желающих при­нять участие в этом важном и неотложно-необходимом пастыр­ском деле. Наметили мы и вопросы, которые желательно бы было обсудить на этом уездном пастырском собрании...»
Собрание с участием епископа Амвросия прошло в Елабуге 20 мая 1914 года. Открывая заседание, епископ призвал присут­ствующих бороться не только с народным пьянством, но и с дру­гими пороками, разъедающими народный организм, такими, как «непочтительность к старшим, сквернословие, распутство и хули­ганство. Всякая борьба бывает тогда успешна, когда употребля­ются верные и наилучшие способы для одоления врага, – сказал он. – В борьбе с народными язвами нужны меры духовного свой­ства, и прежде всего церковного характера, так как народ наш, воспитанный издревле под глубоким влиянием Церкви, не утра­тил еще любви к своей матери – Церкви Православной и покор­ности ее святым велениям. Но прежде всего борцам нужно вооду­шевление. Где же его черпать? <...> В молитве к Богу и церковном богослужении. Церковная служба имеет великую воспитатель­ную силу, почему первое место в ряду мер церковного характера должно занимать богослужение. Такие великие психологи, как Ф.М. Достоевский, и знатоки народной души, как С.А. Рачинский, давно указывают на высокое воспитательное значение цер­ковного богослужения. Как богата древность великими столпами благочестия, святыми угодниками! Где они находили воодушев­ление в великих своих подвигах, как не в молитве, вводившей их в общение с Самим Богом, и в церковном богослужении, всю силу и красоту коего они прекрасно понимали и усвоили. Но па­стыри Церкви должны помнить, что великая воспитательная сила богослужения не только в его торжественности, но и в истовом его совершении, когда служащий не упускает из вида ни одной мелочи. Такие действия, как крестное знамение, благословение молящихся, каждение и т. п., часто совершаются и неправильно, и небрежно, что производит на молящихся, лиц глубоко религи­озных, весьма неприятное впечатление. Необходимо неустанно следить и все совершать за богослужением чинно, по уставу и с глубоким благоговением, что и будет производить на молящих­ся сильное воздействие и оставлять религиозный след в душах их. Нельзя упустить из внимания и другое печальное явление на­шего времени: очень мало обращается внимания на изменяемую часть богослужения – стихиры, каноны и т.п. Большая часть из­меняемого состава богослужения опускается: поются одна-две стихиры, а на канонах читаются один-два тропаря, а иногда и со­всем не читаются. Между тем здесь-то и содержатся мысли, хвалы и славословия воспоминаемому событию или святому, здесь-то именно и содержится то, что отличает этот праздник от другого. <...> Пастыри должны в широкой мере пользоваться проповедью церковною и внебогослужебною как могучим средством влия­ния на народ, прибегая к проповеди в школе, в домах прихожан, при случайных встречах с ними, благовременно и безвременно... [Ср.: 2 Тим. 4, 2]. Сила проповеди не в красноречии, а в задушев­ности, в способности затронуть душу слушателя и оставить в ней след, заложить в нее семя правды Божией. <...>
Необходимо обратить серьезное внимание также на богослу­жебное пение и чтение. Чтение должно быть громкое, внятное, отчетливое, слышное и понятное каждому стоящему в храме. Не следует думать, что наш темный народ не понимает церковно­славянский язык и что поэтому для него безразлично, хорошо или плохо читают. Во-первых, не все в церковных книгах непонятно, а во-вторых, действительно темные и неудобные для быстрого уразумения слова и выражения внимательные слушатели понима­ют своим чутьем и во всяком случае даже и неграмотные уразуме­вают общий смысл того или другого чтения или церковной песни, если слова ясно и отчетливо доходят до их слуха. <...> Пение нуж­но устраивать всенародное, всею церковью, а не увлекаться ис­кусственным хоровым. Пение искусного хора ласкает слух, а пе­ние всенародное захватывает всего человека и мощно увлекает его присоединить и свой голос к общему славословию своего Благо­детеля – Бога. При общем пении полезно священно-, церковно­служителям и другим лицам, обычно стоящим на клиросе, вста­вать среди народа для лучшего руководства пением. Все эти меры, постоянно и не за страх, а за совесть исполняемые, окажут скорое и сильное влияние на паству и повлекут народ в церковь, а не от церкви, что с болью в душе приходится наблюдать в последнее время.
В частности, в борьбе с народным пьянством, помимо всех указанных выше мер, краеугольным камнем должна лежать лич­ная трезвость духовенства. Пьяный пастырь – явление нетерпи­мое, это позор духовного сословия, это великий соблазн для па­ствы. Большой грех берут на себя те отцы благочинные, которые скрывают от своего начальства таких пьяных клириков, обычно оправдывая себя тем, что у такого пьяницы есть жена, дети, что в случае запрещения в священнослужении или лишения места та­кого пьяного клирика семья его должна остаться без куска хлеба.
Не странное ли явление: сам отец не жалеет свое семейство, про­пивает его достояние, позорит своим недостойным поведением, а другие должны жалеть его и все прощать ему ради его семьи. С другой стороны, если жаль одну семью, то тем более следует по­жалеть сотни и тысячи других семейств, соблазняемых своим па­стырем и оправдывающих свое недостойное поведение примером своего пастыря – духовного отца их. Какой успех может иметь проповедь о трезвости у такого пастыря, да разве и может он гово­рить искренно о трезвости, доказывать необходимость ее для зем­ного благополучия и спасения вечного? Этим именно и объясня­ется полная безуспешность борьбы с пьянством в некоторых приходах. Слова о трезвости раздаются, но примера трезвости не дается. <...> Никогда не нужно забывать слов святого апостола Павла: „аще брашно соблазняет брата моего, не имам ясти мяса во веки“ [1 Кор. 8, 13]».
На следующий день после пастырского собрания, 21 мая, в Елабуге был устроен в первый раз праздник трезвости. Духовен­ство города и уезда направило ходатайство вятскому губернатору о закрытии на этот день винных лавок, пивных и всех питейных заведений. Властями оно было удовлетворено. В храмах города состоялись торжественные богослужения; священники говорили слово о вреде пьянства, по городу прошли крестные ходы, четыре крестных хода пришли из загородных сел, на соборной площади состоялся молебен, после которого епископ Амвросий сказал сло­во о вреде пьянства, сравнив этот порок с истуканом, у которого сахарная голова, так как он манит сладким, глиняное, наполненное всякой мерзостью чрево и соломенные ноги. Такой же праздник трезвости был устроен в Елабуге и на следующий год.
В мае 1914 года Сарапул постигло стихийное бедствие: из-за разлива Камы оказалась затоплена значительная часть города, многие дома были снесены водой. Узнав о происшедшем, епи­скоп ночью прибыл в город. Утром он выехал осмотреть послед­ствия разрушений. В тот же день, 13 мая, по инициативе епископа состоялось совещание городской администрации и представи­телей духовенства, на котором было решено принять незамедли­тельно меры для уменьшения последствий стихийного бедствия. Был образован комитет помощи пострадавшим от наводнения под председательством епископа Амвросия, который благословил сделать добровольный сбор во всех храмах города в пользу постра­давших. Все присутствовавшие на совещании тут же пожертвова­ли средства кто сколько смог на организацию столовых. Город­ской голова согласился с предложением собравшихся – провести экстренное заседание городской Думы, чтобы учредить городской комитет для координации всех действий по оказанию помощи по­страдавшим и принять решение о выделении на это средств. Приходы Покровской и Троицкой церквей на следующий день открыли бесплатные столовые для пострадавших от наводнения.
Однако вместе с положительными явлениями, с примерами жертвенной помощи попавшим в беду попущенное Богом бед­ствие вскрыло и явления отрицательные – обнаружились люди, которые, пользуясь бедой, занялись разграблением чужого иму­щества. Крестьяне некоторых деревень, расположенных ниже по течению реки и в окрестностях города, стали вылавливать плывущий по реке скарб и присваивать его себе, дерзко иногда игнорируя протесты присутствовавших тут же хозяев, тщетно пы­тавшихся вернуть свое имущество. Расхитители продавали чужое имущество за бесценок, а полученные деньги тут же пропивали; что не удавалось продать сразу, припрятывалось для последующей продажи. Для предупреждения грабежей по затопленным улицам города стали курсировать лодки с отрядами полиции.
Епископ Амвросий обратился с посланием к жителям горо­да. «Граждане города Сарапула воочию видят бедствие, постигшее обитателей низменной части города, – писал он. – Многие семьи не имеют хлеба насущного в буквальном смысле этого слова. Тя­желая безысходная нужда грозит ужасными последствиями и всем нам. При отсутствии надлежащих теплых приютов разовьются за­болевания тифозного характера, а на почве недоедания и даже голо­довки появится цинга и другие болезни. Беда родит беду. Необходи­мо воспрянуть всеми возможными мерами на борьбу с постигшей бедой. А прежде всего и скорей – не завтра, а сегодня же – накор­мить голодных. Добрый гражданин! Пойми, что к тебе обращается за куском хлеба твой действительно голодный собрат! Лаская своих милых деток, вспомни деток несчастных, забравшихся на холодные чердаки, деток полуодетых, просящих только поесть!..
Вспомни о них и скорей, скорей неси свою лепту на хлеб им. На эти лепты открываются питательные пункты, откуда действительно нуждающиеся получат и горячую пищу».
В 1914 году был поднят вопрос о строительстве в Елабуге но­вого собора. Некоторые считали, что его надо строить на новом месте, на окраине города; епископ Амвросий полагал, что надо перестраивать старый собор, так как на постройку нового потре­буется 300–400 тысяч рублей, которые негде будет найти.
«А где источники, где жертвователи? – вопрошал он. – Увы, увы, они иссякли, перевелись... У нас теперь кто имеет миллион, ночей не спит, а все думает, как бы поскорее нажить другой; а кто имеет 900 тысяч, тот буквально хворает душой и телом и жаждет сколотить недостающие до миллиона 100 тысяч, хотя бы у него не было вовсе никакой семьи. И никакие вразумления тут не помо­гают: ни скандальные поминки богатых наследников-сыновей по миллионере-отце, ни печальная внезапная кончина другого богача, городского воротилы и заправилы, ни добрые советы и вразумления на основании учения Христова, евангельского, <...> ибо непреложно слово Божественного Учителя, что очень трудно богатому расстаться со своим богатством и спасти душу свою... [ср.: Мф. 19, 23]. А без надлежащего обеспечения новому собору пришлось бы переживать печальные дни. Подобный при­мер у нас налицо – это новый Александро-Невский собор в Вят­ке: несмотря на то, что к нему приписали кладбище и одну сосед­нюю церковь, – вся епархия теперь привлекается к участию в сборе на его содержание...»
Как и всегда, епископ в пасхальные дни посещал неимущих. В 1915 году в первый день после Пасхи он посетил больных в зем­ской больнице, на другой день – в больнице Курбатова и призираемых в богадельне, на третий – заключенных в тюрьме.
С 28 апреля епископ Амвросий предпринял поездки по викариатству, 13 мая он прибыл на Ижевские заводы, и здесь состо­ялся большой крестный ход. 14 мая после литургии в Александро-Невском соборе крестный ход вышел на Михайловскую площадь, где епископ обратился к собравшимся рабочим со словом. Обрисовав тяжелое положение русского народа, значи­тельно ухудшившееся вследствие войны, епископ напомнил недавнее доброе время, когда была запрещена винная торговля. Но недолго это продолжалось, вскоре развилась подпольная тор­говля, и среди русских снова стал распространяться этот страш­ный порок. «Мера долготерпения Божия, – закончил епископ, – может окончательно истощиться, и над русской землей может разразиться страшный гром гнева Божия. Господь долго ждет, да больно бьет».
В начале ХХ столетия техническое развитие делало все боль­шие успехи, производя иной раз на людей, выросших в XIX сто­летии, впечатление подавляющее. Это было развитие не только в области строительства домов, заводов, железных дорог и т. п., но и в применении технических средств для пропаганды идей и вли­яния на умы и души. Открывались все новые и новые типографии, умножались издания газет, развивалось такое невиданное до сего средство пропаганды, как кинематограф. Это порождало новую проблему: сталкиваясь с техническим прогрессом, цензура стано­вилась беспомощна, между тем как в появлявшихся в это время новых средствах массовой информации, газетах и журналах, все чаще публиковались материалы безнравственного и соблазни­тельного характера. Быстрыми темпами шла легализация греха, формирование о нем среди народа представления как о явлении «нормальном». Преследуя зачастую цели материальной наживы, хозяева средств массовой информации не чуждались распростра­нения через них слухов, сплетен, суеверий и прямой лжи; отец лжи дьявол как бы сам вошел в мир под предлогом необходимо­сти сообщения разного рода «полезных сведений».
21 января 1916 года на очередном заседании Сарапульской го­родской думы, где присутствовал и епископ Амвросий, он поже­лал лично довести до членов Думы свое прошение. Перед началом заседания он предложил прочесть молитву «Царю Небесный», что вызвало раздражение у большинства членов Думы, не имевших обыкновения молиться, а затем зачитал текст прошения. Епископ просил думцев запретить работу кинематографа в предпразднич­ные дни, указывая, что в показываемых картинах проповедуются убийства и разврат, а между тем их посещают дети, развращаясь таким образом вместе со взрослыми. «Это зло, о котором нужно кричать», – заключил епископ.
Началось обсуждение. Было предложено установить строгую цензуру; однако некоторыми было замечено, что не все картины могут быть дурными, есть и исторические, и познавательные. Епископ попросил, чтобы картины не показывались в предпразд­ничные дни, потому что эти дни – начала праздников – установ­лены для молитвы, а кто собирается в кино, у того другое настрое­ние, он уже ко всенощной не пойдет. Кто-то возразил, что можно и после всенощной пойти на какое-нибудь полезное мероприя­тие, или пойти в гости, или куда-нибудь еще. Кто-то предложил рассмотреть это дело в комиссии. Епископ, выяснив, что у пред­ложившего есть дети, заметил ему: «Странно, что вы этот вопрос, который касается блага всех христиан, хотите похоронить в ко­миссии». Он напомнил присутствующим, что по церковному Уставу человек, не посещавший храм в течение трех воскресных дней, отлучается от Церкви[5]. Приступили к обсуждению вопроса о цензуре, но оказалось, что никто не был готов к его обсуждению. Думцы попытались и этот вопрос направить для обсуждения в ко­миссию, и епископ заметил: «Спектакли бывают хорошие и со­мнительные. Но развлечения в предпраздничные дни позорят русскую землю. Города и селения просят прекратить это зло».
В уважение к настойчивым просьбам архиерея «Дума постано­вила просить губернатора об установлении строгой цензуры за картинами <...> и о воспрещении всякого рода увеселений в предпраздничные дни после шести часов вечера».
14 мая под председательством епископа Амвросия состоялось собрание духовенства Сарапула. Епископ обратил особенное вни­мание священников на то, что в городе почти не ведется борьба с пьянством, общества трезвости бездействуют в отличие от таких же обществ в Елабуге, нет истового исполнения богослужений в храмах. Он выразил пожелание: вернуться к древнему обычаю, когда женщины и мужчины стоят в храме отдельно, сказал, что нужно более вдумчивое преподавание Закона Божия, укрепляющее учеников в вере и благочестии.
Лето 1916 года в Сарапуле ознаменовалось конфликтом между епископом Амвросием и гласным Сарапульской городской думы В.В. Михелем и его родственником, старостой городского собора Поляковым. Михель был отлучен епископом от причастия за прелюбодейную связь. В конфликте между епископом и Михелем с Поляковым на сторону последних стал вятский губернатор Руд­нев, недовольный произнесенными в соборе проповедями епи­скопа, в которых тот критиковал принимавшиеся во вред Право­славной Церкви законы и действия некоторых должностных лиц. «Ввиду того, что епископ неоднократно <...> позволял себе», по мнению губернатора, «недопустимые выступления <...>, Руд­нев ходатайствовал о переводе епископа Амвросия из Вятской гу­бернии, как человека невыдержанного и восстанавливающего против себя все классы общества».
Святейший Синод не согласился с мнением губернатора и оставил епископа в Вятской губернии, с 5 октября 1916 года по­становив именовать преосвященного Амвросия епископом Сарапульским и Елабужским, викарием Вятской епархии.
Но жалобы на епископа продолжали поступать в Святейший Синод. 2 декабря 1916 года Синод снова рассмотрел жалобы на епископа Амвросия и его архипастырскую деятельность, но снова не нашел никаких оснований для перевода его из Сарапула.
5 декабря епископ Амвросий направил жалобу на вятского губернатора министру внутренних дел, в ней он писал: «Мне остается усерднейше просить Ваше Высокопревосходительство оградить меня на будущее время от вмешательства местной гражданской власти в церковные дела. У господина Губернато­ра достаточно своего дела по Вятской губернии, еще неустро­енной настолько, что, например, весной и осенью там положи­тельно можно утонуть в грязи и нельзя проехать даже по главным дорогам».
24 декабря директор Департамента общих дел МВД П. Стремоухов, к которому поступило дело, попросил у вятского губернато­ра объяснений относительно содержания жалобы.
6 января 1917 года вятский губернатор, не отвечая на жалобу по существу, написал, что «оставление епископа Амвросия в Са­рапуле не может послужить миру церковному, а, наоборот, вне­сет еще большую смуту и раздражение среди жителей города Сарапула. По имеющимся у меня сведениям, местный преосвященный на днях должен по поручению Святейшего Синода про­извести расследование о действиях епископа Амвросия по жалобе Михеля».
9 января 1917 года в Сарапул из Вятки прибыл епископ Глазовский, викарий Вятской епархии Павел (Поспелов) в сопрово­ждении секретаря Вятской духовной консистории для расследо­вания жалоб Михеля и Полякова на епископа Амвросия.
В середине января верующие Сарапула послали петицию епи­скопу Вятскому Никандру (Феноменову), свидетельствуя, что «ревностное и благочестивое служение Амвросия, епископа Сарапульского, ценится верующими города Сарапула. А потому и пе­ревод [его] из города Сарапула из-за господ Михеля и Полякова был бы искренне верующему населению города Сарапула незаслуженною обидою».
После Февральской революции попытки изгнать епископа Амвросия из Сарапула возобновились, и 6 марта 1917 года обер-прокурору В.Н. Львову была направлена телеграмма, подписан­ная сарапульским городским головой, с требованием удалить епи­скопа из города «за общее вредное направление деятельности <...> и, в частности, произнесенную им сего числа за обедней <... > в переполненном молящимися соборе проповедь, в которой он восхвалял бывшего царя и в особенности его супругу...»
9 марта телеграмму в Синод отправил и епископ Вятский Никандр, прося перевести епископа Амвросия в другой город. На следующий день, 10 марта, в Синод поступила новая телеграмма, подписанная неким купцом, именующим себя представителем прихожан сарапульского собора, «о возможно скорейшем перево­де епископа Амвросия из Сарапула». 11 марта обер-прокурор В.Н. Львов ответил купцу, что в ближайшее время этот вопрос бу­дет рассмотрен Синодом, и 18 марта 1917 года епископ Амвро­сий указом Святейшего Синода был «уволен на покой с назначе­нием его управляющим на правах настоятеля Свияжским Успенским Богородицким монастырем Казанской епархии».
В конце апреля епископ Амвросий принял под свое управле­ние Свияжский Успенский монастырь, жизнь которого находи­лась тогда в крайне расстроенном состоянии. С этого времени на­чался последний недолгий период жизни епископа в Свияжском монастыре. Описывая жизнь в монастыре в письме к архиепископу Казанскому и Свияжскому Иакову (Пятницкому), он писал: «Церковные службы здесь совершались очень торопливо, небреж­но. Трапезу посещали немногие. Духовного чтения за трапезой не производилось. Младшая братия допускала много всякого самочиния. По-видимому, мой предместник мало обращал внимания на эту сторону обители, а после его отъезда, при безначалии в мо­настыре и начавшейся анархии во всей России, всякого беспорядка стало еще больше...»
5 августа 1917 года епископ Амвросий обратился к архиеписко­пу Иакову с просьбой разрешить перенести на зимнее время мощи святителя Германа, находящиеся в неотапливаемом Успенском со­боре, в теплый храм во имя святителей Германа Казанского и Ми­трофана Воронежского. В 1894 году в Успенском храме было устро­ено калориферное отопление, но в зимнее время богослужение в храме совершалось только в праздничные дни, отчего храм отапливался неравномерно, и пострадали древние фрески; они были отреставрированы в 1899–1900 годах. Поскольку основная пробле­ма не была решена, то фрески через некоторое время снова стали связи с войной и общей дороговизной храм, где были мощи святителя Германа, с 1916 года перестали вовсе отапливать, и в зимнее время он фактически оставался все вре­мя закрытым, открываясь лишь по просьбам богомольцев, желав­ших отслужить молебен у мощей святителя. Епископ Амвросий просил архиепископа Иакова ходатайствовать перед Святейшим Синодом о разрешении переносить мощи святителя Германа после литургии и молебна на праздник Покрова Божией Матери из не­отапливаемого Успенского храма в отапливаемый, а затем в Фомино воскресенье переносить их с крестным ходом обратно.
Архиепископ Иаков, считая, что богомольцев в Свияжске зи­мой бывает мало, а поэтому не имеет смысла переносить и мощи, все же написал 12 сентября 1917 года в Святейший Синод, прося удовлетворить ходатайство «в возможно непродолжительном вре­мени в той уверенности, что таковые религиозные торжества были бы встречены с большой радостью окрестным населением и доставили бы ему большое утешение в настоящее, столь печаль­ное для нашей Родины время». Со своей стороны 26 сентября епископ Амвросий и городской голова отправили в Святейший Синод телеграмму, прося ускорить принятие решения относи­тельно переноса мощей; 28 сентября 1917 года Синод удовлетворил просьбу епископа.
Епископ Амвросий возглавил Свияжский монастырь в тот период, когда монашеская жизнь, так и не оправившаяся после разрушительных для Церкви реформ императора Петра I, про­должала по местам переживать значительный упадок и некоторые из насельников монастырей не только не имели представления о монашестве как о внутреннем делании, но не считали себя обязанными соблюдать и внешнее благочестие. Епископ Амвросий как настоятель обители попытался вернуть братию на путь мона­шеской жизни, и прежде всего церковной молитвы, что привело к столкновению с группой монахов, давно уже поправших мона­шеские обеты.
29 апреля 1917 года иеродиакон Феодосий (Илюкин), главный зачинщик беспорядков в монастыре, заявил епископу Амвросию, что Февральская революция им на все открыла глаза, на что на­стоятель выразил свое суждение относительно свершившейся ре­волюции. «После этого я счел для себя долгом о таком заявлении епископа довести до сведения законных властей, для чего написал донесение, которое передал начальнику уездной Свияжской милиции», – писал впоследствии иеродиакон.
7 июля иеродиакон Феодосий направил в газету «Социалист-Революционер» написанный им фельетон, в котором поносил действия епископа Амвросия и сообщал, что уже подал комиссару города Свияжска заявление с просьбой изгнать епископа из мона­стыря.
10 августа 1917 года свияжский уездный комиссар направил донесение казанскому губернскому комиссару, в котором писал, что «настоятель Свияжского мужского монастыря епископ Амв­росий во время встречи Грузинской иконы Божией Матери сказал речь, которой восстанавливал народ против Временного правительства и нового строя. Им были допущены следующие выражения: „теперь нет твердой власти, власть находится в руках бывших каторжан, тюремщиков“ и проч., и „было бы лучше, если бы власть находилась в руках одного человека, самодержца“. При проверке телеграмм комиссией, составленной по требованию контрразведывательного отряда, была изъята телеграмма, в кото­рой Амвросий выражает надежду на восстановление самодержавного строя».
Казанский губернский комиссар потребовал удаления еписко­па Амвросия из Свияжского монастыря. Дело было передано в министерство исповеданий, и 4 октября 1917 года товарищ ми­нистра исповеданий С.А. Котляревский направил запрос архи­епископу Иакову «по вопросу об удалении епископа Амвросия из Свияжского монастыря». 7 октября архиепископ ответил, что требуется прежде объяснение по этому поводу епископа Амвро­сия, а также расследование дела консисторией.
31 октября 1917 года епископ Амвросий направил соответству­ющее объяснение в Казанскую духовную консисторию. «Все из­ложенное о моей деятельности в донесении господину товарищу министра исповеданий, – писал он, – настолько далеко от исти­ны, что я по архиерейской совести должен назвать его самой на­глой, бессовестной и злонамеренной ложью. Доказательства тому следующие: 1) моя речь при встрече Грузинской иконы Божией Матери была произнесена на городской площади, перед собором, в присутствии многих священников и тысячи народа, и я убеж­ден, что никто из слышавших ее и верующих в Бога не подтвердит, будто бы мной в этой речи были произнесены инкриминируемые мне выражения против нового строя, в защиту прежнего. Как здесь, так и во всех других случаях я проповедовал только в духе тех посланий, которые были объявлены Российской высшей цер­ковной властью.
2) Не помню, чтобы я посылал кому-либо телеграмму с вы­ражением надежды на восстановление в России самодержавно­го строя. Думаю, что какая-то „Комиссия“ сообщает подложную телеграмму. Впрочем, если бы я или кто-либо другой и позво­лил себе выражать подобную надежду, как свое личное мнение, в частной телеграмме или письме, то, полагаю, после объявления революционным правительством всех свобод и затем при наблю­дении всех тех ужасов, каких мы являемся очевидцами по всей России вообще и в соседней Казани в частности, едва ли дозво­лившего себе подобную смелость можно бы назвать преступни­ком, особенно если бы он мечтал о самодержавии не в духе Ни­колая II, а Александра III, когда Русь наша была славна, сильна, мирна, а всем ее врагам и злодеям страшна.
3) Полутемной братии своего монастыря я не говорил и не мог говорить против состава Временного правительства того, что со­общает клеветнический донос. А что этот донос именно таков, за это ручается как личность самих доносителей, так и того лица, кому первоначально этот донос сделан. Как выяснилось на быв­шем следственном деле иеродиакона Феодосия, донос этот по­дан за подписью этого последнего и двух его приятелей, монахов Евфимия и Арсения, начальнику Свияжской уездной милиции Комарову, притом по подстрекательству и наущению последне­го. Но названные лица только и делали, что занимались лживыми доносами на меня почти с первых дней моего управления Свияжским монастырем, когда убедились, что при мне придет конец их своевольной и распущенной жизни. И иеродиакон Феодо­сий <...> при содействии того же Комарова дошел до такой дер­зости, что, оклеветав меня предварительно печатно и выбранив публично площадной бранью, он, наконец, будучи еще иеродиа­коном принят Комаровым на службу в уездную милицию, решил еще больше обесславить и без того уже достаточно опороченную его безобразным пьянством и буйством обитель – покушением на убийство меня. <...>
В объяснение враждебного отношения ко мне г[осподина] Ко­марова достаточно, думаю, сказать, что этот бывший каторжник и настоящий безбожник самовольно захватил монастырскую го­стиницу даже с частью надворных построек, лишив таким образом наших богомольцев необходимого приюта, и на мое естественное желание избавиться от него ответил подстрекательством братии не только к бунту против меня, но даже – к убийству. Можно ли по­этому доверять или удивляться его ложным доносам? <...>
Конец моего объяснения: на красном коньке моей якобы по­литической неблагонадежности, при очень уже доверчивом и бла­госклонном содействии бывшего обер-прокурора Львова, без вся­кого моего объяснения, вывели меня из города Сарапула некоторые из его граждан – слишком уж рьяных <...> привержен­цев революции. На том же коньке еще менее заслуживающие до­верия <...> агенты революции пытаются вывести меня и из города Свияжска. <...> Какова деятельность этих господ, об этом доста­точно, думаю, свидетельствует то обстоятельство, что при их бла­госклонном не только попустительстве, но даже и прямом содей­ствии крестьянами Свияжского уезда разграблены и опустошены помещичьи имения и усадьбы, а также присвоены церковные и монастырские земельные угодья. А бедному люду и за большие деньги трудно добыть хлеба».
Незадолго перед этим, 4 октября, около восьми часов вечера, когда епископ Амвросий шел по монастырскому двору, направля­ясь в храм на вечернее правило, выскочивший из-за куста иеро­диакон Феодосий ударил владыку тяжелым камнем по голове, ранив его, и скрылся в своей келье; он был арестован по подозре­нию в покушении на убийство и заключен в свияжскую уездную тюрьму.
18 января 1918 года иеродиакон Феодосий подал в Совет ра­бочих, солдатских и крестьянских депутатов донос на епископа Амвросия, обвинив его в контрреволюции, и в награду на следу­ющий день был освобожден; тогда же явился в монастырь иеро­монах Илья (Борисов), и среди части братии начались совещания об устроении новой жизни и способах удаления из монастыря настоятеля. 2 февраля на основании поданного властям заявления иеродиакона было начато следствие против епископа.
21 февраля 1918 года противники епископа подали в Совет ра­бочих, солдатских и крестьянских депутатов дополнительное за­явление. «На основании нового положения, – писали они, – как в государственном строе, а равно и в церковном учреждении, ре­шили учредить в означенном монастыре для управления оным Братский комитет, выбранный из старшей братии, для занятия монастырскими делами. <...>
Вследствие сего Совет рабочих, солдатских и крестьянских де­путатов просим постановить и утвердить Братский комитет и уво­лить от управления епископа Амвросия как находящегося под су­дом за неблаговидные поступки, с тем, чтобы заставить его передать избранному Комитету все монастырское имущество, а равно и денежный капитал...»
7 марта 1918 года епископ Амвросий получил повестку: «явить­ся на суд Свияжского революционного трибунала по обвинению <...> в контрреволюционных действиях» 12 марта к десяти часам утра.
«Не знаю, в чем там будут меня обвинять, – писал епископ в Казанскую духовную консисторию, прося прислать представи­теля, а также копии дел, которые велись консисторией, – но мне известно, что это обвинение основывается на заявлении всей шайки монастырских кляузников и бунтарей во главе с разбойни­ком – иеродиаконом Феодосием».
12 марта епископ Амвросий подал рапорт в духовную консисто­рию. Поясняя свою позицию, он писал: «При сем препровождаю клировую ведомость по Свияжскому Успенскому монастырю. При внимательном прочтении настоятельских отметок о поведении и качествах монахов сей обители у кого-нибудь может возникнуть такой соблазнительный помысел: „если таково большинство монахов, то, вероятно, не лучше их и сам настоятель“. И последний волей-неволей должен был бы принять на себя подобный упрек, если бы... он не настоятельствовал такой короткий срок здесь (менее года) и если бы лишен был возможности, так сказать, с документами в руках доказать, что такое печальное наследие он получил от своих предместников. Правда, за последние тридцать пять лет их было сравнительно немного, всего пять человек: архимандриты Вениа­мин, Аркадий и Афанасий, епископы Иннокентий и Макарий[6], – но зато ни один из них не мог похвалиться достаточной опытно­стью и твердостью в управлении. Преосвященный Иннокентий, впрочем, оставил по себе здесь очень хорошую память, но его управление было здесь очень кратковременным. А ближайший мой предместник – преосвященный Макарий с его толстовским непро­тивлением злу и склонностью принимать к себе всякое отребье до­вел обитель до такого нравственного падения, до какого она рань­ше едва ли часто доходила и доходила ли когда-либо? Поэтому, хотя я рад бы сказать вместе с пророком: „да не возглаголют уста моя дел человеческих“ [Пс. 16, 4], но занимаемое мной в обители положение дает ли мне такое право? Не придется ли за врученное мне достояние Божие отвечать пред Богом и людьми? И я готов со всем усердием, до полного самопожертвования потрудиться над очищением этой крайне засоренной нивы, если... встречу надлежа­щую поддержку с той стороны, откуда я ее вправе ожидать. Но дру­гого способа для очищения этой нивы, как вырывание с корнем пагубной сорной травы, – нет, иначе эта трава заглушит, подавит и добрые семена.
И не следует успокаивать себя мыслью: „не всех же разгонять“, ибо в этом и нет необходимости; но если разогнать отсюда еще (кроме трех уже удаленных) хоть четырех-пять (Антония, Варсонофия, Евфимия, Арсения и Серафима), – то без них обитель от­лично справится: „место свято пусто не будет“. Нельзя же, в самом деле, терпеть безбожников и зловредных людей, готовых ради удовлетворения своих низменных страстишек предать безбожникам-большевикам не только настоятеля, но и достояние обители».
12 марта в десять часов утра начался суд. «Коридор, прихожая, терраса, даже двор <...> и набережная, откуда открывается пре­красный вид на волжскую даль, – все полно публики, – вспоми­нал адвокат епископа. – Но какой публики, редкий интеллигент и сплошь сермяги!.. Впоследствии, во время процесса, выяс­нилось, что епископ Амвросий пользуется огромной популяр­ностью не только среди горожан, но, главным образом, в слоях крестьянской массы. В зале, коридорах и на улице, буквально на каждом шагу, вооруженные солдаты с винтовками и штыка­ми: говорили, их было семьдесят солдат. <...> Мне передавали, что в случае обвинения епископа и отправки его в тюрьму горо­жане ударят в набат, соберут народ и вместе с крестьянами осво­бодят епископа. И обратно передавали: стража скорее убьет епи­скопа, но не отдаст его народу... При напряженном внимании публики входит трибунал: семь народных судей, преобладает солдатская тужурка, один татарин, один крестьянин в красной рубахе, один бывший послушник монастыря, он же – бывший помощник писаря, следовательно, „юрист“ по теперешним вре­менам и понятиям. <...>
Епископ держал себя с достоинством <...>. В зал заседаний вводятся свидетели, их около трехсот человек. <...> Начинает­ся допрос свидетелей. Допрашиваются свидетели обвинения, их немного, из них главные четыре – иеродиакон Феодосий, монах Серафим, монах Евфимий и иеродиакон Лазарь. <...> Самой яр­кой фигурой явился свидетель обвинения иеродиакон Феодосий. Перед трибуналом предстал детина высокого роста, здоровый, гладко остриженный, с постриженной бородой с проседью, одет мирянином в пальто и больших кожаных сапогах. Держится раз­вязно и вызывающе. Увидавши свидетеля в штатском одеянии, но зная, что свидетель – иеродиакон, состоит в монашестве, я пред­лагаю ему для разъяснения вопрос:
– Скажите, свидетель, вы кто?
– Я пехотный гражданин, – ответил он.
– Состоите в сане?
– Состою.
– Живете в монастыре?
– Нет, живу на частной квартире у своей невесты.
<...> Выяснилось дальше, что состояние в сане не помешало свидетелю поступить на службу в милицию.
<...> Когда <...> смолк иеродиакон <...> Феодосий, поднялся владыка и представлением официальных удостоверений и спра­вок установил, что свидетель находился под следствием по целому ряду уголовных дел: покушение на убийство своего наместника, прелюбодеяние, клевета, лжедонос...
Кончился допрос Феодосия, выступили следующие свидетели обвинения, бывшие и настоящие монахи, тот же тон свидетель­ского показания <...> и те же официальные справки и удостовере­ния с добавлением дел о кражах...
Идет детальный опрос свидетелей... Оказывается, не подвер­гая ни отрицанию, ни критике принципов народовластия, влады­ка, однако, называл отдельных лиц, „примазавшихся“ к власти, мошенниками, ворами, грабителями, солдат владыка называл изменниками, но это относилось ко времени Тернопольского и Рижского прорывов... Молился за царя... Но здесь выяснилось, что владыка вслух читал псалом, где упоминается имя царя Дави­да, и, кроме того, возносил молитвы за воинов, положивших свою жизнь за веру, царя и Отечество...
– Не за теперешних воинов я молился, – встал и объяснил вла­дыка, – потому что теперь таких воинов не стало, а молился за тех, кто действительно положил свою жизнь за Родину, за веру, за царя; такие были, например, до революции, в русско-турецкую войну...
– Владыка говорил проповедь, в которой не признавал больше­вистского правительства, – сказал свидетель...
– Скажите, – предлагаю вопрос, – когда это было?
– На этих днях.
– В каких словах или выражениях он не признавал теперешней власти?
– Он огласил в храме послание Патриарха Тихона...
– Сами вы православный монах? Власть Патриарха признаете?
– Православный. Признаю.
– Если бы Патриарх приказал вам огласить его послание в хра­ме перед народом, огласили бы вы?
– Огласил бы.
<...> Выступала длинная <...> вереница свидетелей защиты. Вот их показания: <...> до прибытия епископа монастырь был до крайности запущен, некоторые братия изленились, спились, вели развратную жизнь, церковную службу запустили, оканчи­вая всенощную в сорок пять минут, бывали кражи... Владыка сразу и круто приступил к искоренению зла, особенно порочных удалил из монастыря, упорядочил церковную службу, однако это вызвало раздражение и месть, и следствием этого явился донос на епископа в местный Совет солдатских и крестьянских депута­тов и дело о нем по обвинению в контрреволюционных действи­ях. Свидетели – горожане и крестьяне окрестных сел – охарак­теризовали епископа как доброго и отзывчивого к бедным, как проповедника, звавшего народ к прекращению междоусобицы, к единению, братству и взаимной любви, [он] звал русский на­род к объединению под сенью церквей в православии, к отпору и отражению врага, напавшего на Россию... Ни о контрреволю­ционных речах, ни о контрреволюционных действиях ни один свидетель ничего не знает и не слышал... Допрос их кончается в седьмом часу вечера. <...>
В восемь часов вечера трибунал встал, чтобы идти в совеща­тельную комнату... Останавливаю судей, требую предоставить владыке последнее слово... Дают... Владыка твердым и решитель­ным голосом заявил:
– Свидетели обвинения – бывшие монахи – возвели на меня дело с целью отомстить мне за те строгие порядки, которые я ввел в монастыре. Виновным себя не признаю ни по одному пун­кту обвинения. Действовал как пастырь, как внушала мне совесть христианина: ни больше ни меньше. Однако, если бы признали меня виновным, имею одну просьбу: денежному взысканию меня не подвергать, а заключить в тюрьму, потому что денег, лично мне принадлежащих, у меня нет, а деньги, которые я получаю, при­надлежат бедным, которым я их раздаю...
После слова епископа трибунал удаляется в совещательную комнату. Публика напряженно ждет приговора. <...> Через два часа выходит трибунал... Епископ оправдан пятью голосами судей против двух... Зал оглашается аплодисментами. Вереницею пошел народ под благословение епископа... Подошел один из судей... Подошел молодой солдат, отставил винтовку и принял благосло­вение. <...>
На следующий день я узнал, что решительно высказался за оправдание епископа судья трибунала – татарин, подал за оправ­дание и крестьянин в красной рубахе, принявший в начале про­цесса непримиримую и резко недружелюбную позицию...
Пришлось епископу долго, долго пробираться через густую толпу народа, подходившего под благословение в зале заседания и на улице, пока он не сел в экипаж и не уехал в монастырь. <...> Наутро в десять часов я отправился в монастырь, чтобы отсто­ять службу в храме и проститься с епископом. Храм был полон молящихся. <...> Служил епископ. Когда кончилась обедня, вла­дыка вышел на середину храма, <...> пели все молящиеся молитву Богоматери. Голос общего хора покрывался голосом владыки. Го­лос епископа не выдержал, дрогнул, и по его лицу покатились сле­зы. Без слов, но все поняли. Понял и я. К горлу приступили слезы, в глазах стало мутно, а сердце... сердце забилось тревожно. <...>
Все поняли, послышались всхлипывания... А владыка молился на коленях и плакал. Плакали все...»
Описывая 18/31 марта в письме в Казанскую духовную конси­сторию прошедшее заседание революционного трибунала, епи­скоп Амвросий писал: «Приговор был вынесен оправдательный пятью-шестью голосами против двух: председателя и учителя...»
Епископ Амвросий просил перевести монахов, обратившихся к гражданской власти и обвинивших своего настоятеля в контрре­волюционной деятельности, в другие монастыри.
3 мая 1918 года в Свияжский монастырь прибыла комиссия в составе члена Казанского епархиального совета архимандрита Иоасафа (Удалова)[h], благочинного 1-го округа монастырей Ка­занской епархии игумена Феодосия и настоятеля свияжской Со­фийской церкви священника Константина Далматова, чтобы рас­следовать беспорядки в монастыре и причину взаимных жалоб настоятеля и братии. По расследовании всех обстоятельств ими был составлен отчет.
«Документами и опросами устанавливается, – писали они, – виновность братии Свияжского Успенского мужского монастыря в обращении к содействию к гражданской власти помимо епархи­ального начальства для разрешения своих недоразумений с насто­ятелем монастыря епископом Амвросием, причем часть братии монастыря <...> являются виновны в том, что они подписывались под заявлением к начальнику Свияжской уездной милиции, хотя не отдавали себе ясного отчета, кому это заявление будет направ­лено. <...> Другая часть братии монастыря <...> являются вино­вными в сознательном стремлении, при содействии гражданской власти, к удалению епископа Амвросия из монастыря с передачей всего управления монастырем, его имущества и капиталов само­чинно избранному ими из своей среды Братскому комитету, об утверждении коего они опять-таки обратились в Совет рабочих, крестьянских и солдатских депутатов...» Члены комиссии соста­вили заключение о мерах наказания, которым следовало подвер­гнуть виновных монахов.
Митрополит Казанский Иаков, ознакомившись с заключени­ем комиссии, согласился с большей частью ее предложений.
6 июня 1918 года епископ Амвросий снова был арестован; его келейник, иеродиакон Иов (Протопопов), добровольно пожелал разделить узы со своим архипастырем и духовным отцом. Арест был непродолжителен; через несколько дней после освобождения, 14 июня, владыка направил письмо в епархиальный совет с описа­нием обстоятельств своего ареста и заключения.
«Вследствие кляузных доносов негодных монахов-большевиков Свияжского монастыря и некоторых местных же обще­ственных деятелей, – писал он, – большевистские власти с первых дней своего властительства добирались до епископа Амвросия[i], желая добиться его выселения за пределы „Казан­ской федеративной республики“ или, по крайней мере, за пре­делы города Свияжска. С этой целью, без всякого сношения с сим епископом, был большевиками освобожден в январе ме­сяце иеродиакон Феодосий (Илюкин), а затем – при самом де­ятельном участии этого разбойника и единокровного его прия­теля иеромонаха Ильи (Борисова) – епископ Амвросий в первой половине марта месяца настоящего года был предан суду Свияжского революционного трибунала. Но здесь, вопре­ки всем стараниям большевиков, обстоятельства благоприят­ствовали подсудимому, и он с большим торжеством для него был судом оправдан. Но местные и казанские большевики, по­срамленные на этом суде, не покидали мысли добиться своего – изгнать из Свияжска ненавистного им за его деятельность „черносотенца“ епископа Амвросия... Придраться, однако, было трудно, ибо епископ Амвросий не мог быть уличен в контр­революционных действиях, хотя, конечно, как и все честные русские люди, ни в своих частных разговорах, ни в своих про­поведях не скрывал своего отношения к большевистской вла­сти, приведшей к явной гибели наше Отечество. Но вот в начале сего июня месяца <...> в Свияжск прибыла „чрезвычай­но-следственная комиссия“ с комиссаром Михайловским во главе, командированным будто бы из Москвы для раскрытия Московско-Казанского контрреволюционного заговора против большевистской власти. Едва ли будет преувеличением, если мы скажем, что эта комиссия прибыла в милый и тихий град Свияжск со специальной целью –  арестовать епископа Амвро­сия и при этом, если явится возможность, ограбить Свияжский и другие окрестные мужские монастыри. Об этом можно судить по тому, что на первых же порах комиссия проявила свою дея­тельность арестом наиболее расположенных к епископу Амвро­сию лиц, <...> интересовалась „богатствами“ Свияжского муж­ского и других соседних монастырей и очень любезно выпытывала кляузные доносы монастырских большевиков-монахов, от которых обитель Свияжская вот уже почти год страда­ет и доселе не может избавиться. Когда, таким образом, почва была подготовлена, тогда <...> и был, наконец, произведен арест епископа Амвросия (вместе с его келейником иеродиаконом Иовом), чему содействовало еще избиение и сожже­ние в Раифской обители семи большевиков, что крайне раздра­жило следственную комиссию во главе с Михайловским, который поэтому отнесся к епископу Амвросию, якобы хотя косвенно причастному к этому обстоятельству, первоначально крайне грубо. Но дальнейшая беседа с епископом смягчила и даже пристыдила сего грубого опричника, то и дело прежде угрожавшего расстрелом как самого епископа, так и других лиц. Продержав в своем помещении епископа от пяти до девяти ча­сов вечера, следственная комиссия перевела его в тюрьму и по­садила в ту одиночную камеру, откуда перед сим были взяты для расстрела два белогвардейца. Здесь и пришлось просидеть епископу, в тесноте и вони, почти пять суток, но при самом благожелательном отношении тюремной администрации. Забо­тами и хлопотами священника Н[иколая] Троицкого, отече­ской попечительностью казанских архипастырей и любовью православного народа мы освобождены из темницы в Духов день, 11 июня».
После освобождения епископ Амвросий и его келейник посе­лились в Казанском Спасо-Преображенском монастыре, госте­приимно принятые настоятелем обители архимандритом Иоасафом (Удаловым). Однако епископ имел намерение вернуться в обитель, где Господь определил ему быть настоятелем, о чем он заявил на собрании Братства православных общин. Его стали от­говаривать, опасаясь за его жизнь, на что владыка ответил: «Мы должны радоваться, что Господь привел нас жить в такое время, когда мы можем за Него пострадать; каждый из нас грешит всю жизнь, а краткое страдание и венец мученичества искупят грехи и дадут вечное блаженство». И он вернулся в Свияжский мона­стырь.
В ночь с 6 на 7 августа 1918 года отряды начинавшей формиро­ваться Народной армии и чехословаков под командованием под­полковника В.О. Каппеля заняли Казань, куда, еще не зная об этом, 7 августа выехал Л. Троцкий. Будучи наркомом по воен­ным и морским делам, в этот же день он издал приказ № 1, в соот­ветствии с которым вся Казанская железная дорога объявлялась на военном положении. Приказом № 2 был создан Военно-революционный трибунал, а приказом № 3 начальником обороны был назначен подполковник бывшей императорской армии В.В. Ка­менщиков, который с июня 1918 года возглавлял штаб корпуса войск ВЧК. Ранее по приказу Троцкого Каменщиковым были ор­ганизованы в Муроме, Арзамасе и Свияжске концлагеря, куда за­ключались, по словам Троцкого, «темные агитаторы, контррево­люционные офицеры, саботажники, паразиты, спекулянты», а по существу – все несогласные с действиями большевиков и в той или иной степени заявившие об этом. В состав Революцион­ного военного трибунала 5-й армии вошли ехавшие в одном поезде с Троцким Смидович[7] и Гусев[8].
Поезд Троцкого был оснащен лучшими по тому времени тех­ническими средствами; в его составе были два самолета с летчи­ками и механиками, броневик, грузовые и легковые автомобили и цистерна бензина. В поезде была своя электростанция, типо­графия, ресторан, вагоны отдыха и баня. Вагоны были соедине­ны внутренней телефонной связью и сигнализацией. Персонал поезда состоял из хорошо вооруженных и высокооплачиваемых красногвардейцев-карателей, в поезде находился набор дорогих подарков, которыми Троцкий расплачивался с отличившимися в боях красногвардейцами. Под Свияжском, на станции Вязовая, где остановился поезд, было положено начало созданию регуляр­ной Красной армии, здесь впервые был применен новый метод организации армии: за всякую неудачу в военной операции – рас­стрел каждого десятого из своих.
8 августа Троцкий прибыл в Свияжск, где находился штаб Красной армии[9]. В тот же день отряд красноармейцев вошел в монастырь, чтобы реквизировать продовольствие, и в четыре часа пополудни епископ Амвросий был арестован и доставлен на станцию Вязовая, где в вагоне Троцкого располагался Револю­ционный военный трибунал. Здесь владыка провел свою послед­нюю ночь. В семь часов утра следующего дня, 9 августа, красно­армейцы вывели епископа Амвросия из вагона и повели в сторону поля. Дойдя до дальнего края ближайшего к станции огорода, они остановились, чтобы вырыть могилу. Епископ опустился на коле­ни и, воздев руки к небу, стал горячо молиться Богу. Последовал выстрел, затем еще несколько, после которых епископ Амвросий упал. Красноармейцы стащили тело епископа в яму и засыпали ее землей220. Вскоре на этом месте большевиками был устроен конц­лагерь.
 
 
Игумен Дамаскин (Орловский)
«Жития новомучеников и исповедников Церкви Русской. Июль. Ч.2»
Тверь. 2016. С. 87–140 
Примечания

[a] Преподобный Иосиф Оптинский (в миру Иван Ефимович Литовкин), иеросхимонах; память 9/22 мая.
[b]Иеромонах Мефодий (в миру Маврикий Львович Герасимов; 1856–1931), впо­следствии митрополит Харбинский и Манчжурский.
[c]Святитель Московский Макарий (в миру Михаил Андреевич Невский), митропо­лит; память 16 февраля / 1 марта.
[d]Впоследствии епископ Чистопольский, викарий Казанской епархии Анатолий, в конце жизни – митрополит Одесский; в 1918 г. он сообщил «Высшему церковно­му управлению, что преосвященный Амвросий расстрелян 27 июля с.г. за станцией Свияжск». Память священномученика Анатолия (Грисюка) Русская Православная Церковь совершает 10/23 января.
[e]Священномученик Фаддей (в миру Иван Васильевич Успенский), архиепископ Тверской; память 18/31 декабря.
[f]Епископ Подольский Серафим (Голубятников).
[g] Архимандрит Варлаам (в миру Петр Карпович Козуля; 1871–1937), впоследствии епископ Оренбургский.
[h]Священномученик Иоасаф (в миру Иван Иванович Удалов), впоследствии епископ Чистопольский, викарий Казанской епархии; память 19 ноября / 2 декабря.
[i]Так в документе.


[1]Ныне город Тышовце (польск. Tyszowce), входит в Люблинское воеводство,Томашувский повят, Польша.
[2]Иеросхимонах Сергий (в миру Семен Авдиевич Веснин; 1814–1853), популярный духовный писатель, публиковал свои книги под именем Святогорец.По окончании Вятской духовной семинарии был рукоположен во священ­ника. После смерти жены и дочери принял в 1839 г. постриг с именем Сера­фим. В 1843 г. совершил паломничество на Афон, где принял схиму с име­нем Сергий в Пантелеимоновом монастыре. Автор книги «Русские инокина Святой Горе Афонской от исхода X до половины XIX века». Отдавая даньлитературному дару Святогорца, епископ Порфирий (Успенский) указываетна научную несостоятельность и мифологичность его сочинений: «Сергийбыл поэт, а не историк и не археолог. Речь у него чисто русская, приятнаяи инде увлекательная. Но в сказаниях его об Афоне много ходячих бреднейместных. Посему настоящим и будущим писателям о сей Горе советую неувлекаться этими сказаниями».
[3]Протоиерей Алексий Николаевич Чистяков (1869 – после 1918), ком­позитор, автор духовных сочинений (большинство из них было изданов 1907–1915 гг.). Родился в селе Вавож Малмыжского уезда Вятской губер­нии в семье псаломщика. С детства пел на клиросе, имел выдающиеся му­зыкальные способности. Окончил Глазовское духовное училище, Вятскуюдуховную семинарию. Служил регентом хора Глазовского духовного учи­лища, секретарем Сарапульского епископа, после принятия сана священ­ника был настоятелем храма в Сарапульском Благовещенском женскоммонастыре.
[4]Михей (в миру Михаил Федорович Алексеев; 1851–1931), впоследствии епископ Козельский, викарий Калужской епархии.
[5]Правило 80: «Аще кто, епископ, или пресвитер, или диакон, или кто-либоиз сопричисленных к клиру, или мирянин, не имея никакой настоятельнойнужды, или препятствия, которым бы надолго устранен был от своея церкви,но пребывая во граде, в три воскресные дни в продолжение трех седмиц, непридет в церковное собрание: то клирик да будет извержен из клира, а миря­нин да будет удален от общения». (Правила Православной Церкви с толкованиями Никодима, епископа Далматинско-Истрийского. СПб., 1911. Т. I. С. 570.)
[6]Епископ Иннокентий (в миру Иван Васильевич Солодчин; 1842–1919)управлял Свияжским Успенским монастырем в течение трех лет, с 1906по 1909 г. После него настоятелем монастыря был назначен находивший­ся на покое епископ Макарий (Павлов), который пробыл настоятелеммонастыря семь с половиной лет, ставших худшим периодом в историиобители. В 1917 г. он был назначен епископом Владикавказским и Моз­докским. На этой кафедре он сменил временно управлявшего ею епи­скопа Фаддея (Успенского). В результате его управления стали поступатьмассовые жалобы на него Патриарху Тихону. Прихожане просили Патри­арха забрать от них епископа Макария и вернуть епископа Фаддея. Чело­век беспринципный, епископ Макарий в 1922 г. присоединился к обнов­ленческому расколу.
[7]Смидович Петр Гермогенович (1874–1935); с 1922 г. член Антирелигиознойкомиссии при ЦК ВКП(б) и глава Секретариата по делам культов, с 1929 г.председатель Постоянной комиссии по вопросам культов при ПрезидиумеВЦИК.
[8] Гусев Сергей Иванович (Драбкин Яков Давидович; 18741933).
[9] «„Приезд тов. Троцкого, – писал Гусев, – внес решительный поворотв положении дел. <...> Прежде всего это сказалось в области дисциплины.Жесткие методы тов. Троцкого для этой эпохи партизанщины, недисци­плинированности и кустарнической самовлюбленности были прежде всегои наиболее всего целесообразны и необходимы. Уговором ничего нельзябыло сделать, да и времени для этого не было. И в течение тех 25 дней, ко­торые тов. Троцкий провел в Свияжске, была проделана огромная работа,которая превратила расстроенные и разложившиеся части 5-й армии в бое­способные и подготовила их к взятию Казани". Наряду с этими мерами,проводившимися с большой настойчивостью и решительностью (так, на­пример, Петроградский полк был под угрозой потопления ссажен с парохо­да, и созданный тут же трибунал приговорил к расстрелу каждого десятого,в числе которых были и коммунисты), была приведена в порядок системаснабжения, была быстро сколочена волжская флотилия и небольшой воз­душный отряд».