5 (18) июля
 
Преподобномученицы
Великая княгиня Елисавета
и инокиня Варвара (Яковлева)
 
Преподобномученица Елисавета[a] (Элизабет-Александра-Луиза-Алиса, принцесса Гессен-Дармштадтская) родилась 20 октября 1864 года в семье принца Гессенского Людвига[b] и принцессы Гессен­ской Алисы, дочери королевы Английской Виктории, имя которой тесно связано с эпохой расцвета Британской империи. Королева Виктория показала себя в своем политическом прагматизме истин­ной патриоткой своего отечества; браки ее детей и внуков воспри­нимались ею исключительно как составляющая часть строительства Британской империи. Она считала делом первостепенной государ­ственной важности выгодно выдавать своих дочерей и внучек за им­ператоров других государств, хотя бы при этом и пришлось посту­паться конфессиональными или религиозными принципами.
Елизавета была названа в честь Елизаветы Тюрингской, одной из родоначальниц Гессенского дома, которая отличалась мило­сердием, сострадательностью к бедным и щедрой благотворитель­ностью. В семье ее звали по-домашнему – Эллой. После ее рож­дения принцесса Алиса писала своей матери королеве Виктории: «Мы любим Елизавету, потому что святая Елизавета была родона­чальницей Гессенского дома так же, как и Саксонского».
Детство Эллы пришлось на время очень значимых для Европы событий. «Летом 1866 года совершилось событие огромной исто­рической важности. Германия, раздробленная в течение столетий, начала сплачиваться под руководством гениального прусского министра в одно сильное целое». Этим министром был Отто Бисмарк, а начало объединению положила Австро-прусская вой­на, продолжавшаяся семь недель и закончившаяся победой Прус­сии. Гессен-Дармштадт выступал на стороне Австрии, и после ее поражения прусские войска оккупировали его. Все политические силы при этом остались на своих местах, но побежденным при­шлось платить дань победителям, что существенно отразилось на материальном положении семьи принца Людвига, воевавшего на стороне Австрии.
Принцесса Алиса была умной и нежной матерью и любящей супругой, все свое время она уделяла семье и своим подданным. Она была всецелой поклонницей и проводницей принципов, в которых была воспитана королевой Викторией, где любовь озна­чала на практике крайнюю строгость – ранний подъем (в шесть утра круглый год), длинный рабочий день, начинавшийся в семь часов утра, полную рабочую неделю, в иные периоды исключав­шую вовсе воскресный отдых, и абсолютное послушание стар­шим. Главный воспитательный принцип, который проводила в жизнь королева Виктория по отношению к собственным много­численным детям, – это ни при каких обстоятельствах их не бало­вать. Этот же принцип проводила и принцесса Алиса. Весь свой дом и быт в Дармштадте она устроила на английский лад. С деть­ми она говорила только по-английски, исключение делалось лишь для сына Эрнста-Людвига, который должен был наследо­вать герцогский титул, – его как следует обучали немецкому язы­ку. В девять часов был первый завтрак, в два часа обед, в пять – традиционный английский чай. Раз в две недели – посещение церкви. Каждый день обязательные прогулки. Алисе удалось в воспитании детей вполне добиться осуществления принципа регулярности и порядка.
Впоследствии, когда на попечении ее дочери, великой княги­ни Елизаветы Федоровны, и ее мужа оказались племянники, то они воспитывали их примерно таким же образом, что и принцесса Алиса, и дети, хотя родились и жили в России, долго не знали русского языка, разговаривая исключительно на английском. Дети принцессы Алисы так часто гостили у своей бабушки королевы Виктории в замках Виндзорском и Балморал, во дворце Осборн-Хаус, что те им стали, в конце концов, столь же родными, как и их устроенный на английский манер дворец в Дармштадте, обстав­ленный мебелью, которую королева Виктория лично прислала им из Англии.
Принцесса Алиса своим государственным долгом считала не­обходимым покровительствовать интеллектуальной элите. В ее доме бывали поэт Альфред Теннисон, историк Томас Карлейль, искусствовед Джон Рескин, в домашних диспутах участвовал из­вестный германский философ Давид Штраус. Сама хорошо играя на рояле, она принимала в своем доме многих музыкантов, ино­гда разыгрывала в четыре руки музыкальные пьесы вместе с ком­позитором Иоганнесом Брамсом. Дети, Виктория, Элла, Эрнст и Аликс, унаследовали от нее музыкальные дарования; Элла пела альтом, Аликс была хорошей пианисткой и исполнительницей романсов. Следуя лютеранской религиозной традиции, каждую субботу дети с большими букетами цветов отправлялись в больни­цу на Мауэрштрассе, ставили цветы в вазы и разносили их по па­латам больных, ведя с ними беседы. Принцесса Алиса до конца жизни оставалась верна английским принципам и идеалам – бла­госостояние герцогства она ставила превыше всего, и примером такого рода служения была для нее королева Виктория. Тактич­ная и рассудительная принцесса Алиса основала в герцогстве многие благотворительные учреждения. Во время Австро-прус­ской войны она устроила в своем доме госпиталь и создала в рам­ках организации Красного Креста женское общество. Все эти жизненные навыки и традиции впоследствии были реализованы в России ее дочерями Эллой и Аликс.
Первая половина XIX века в Германии стала расцветом деятель­ности лютеранского пастора Теодора Флиднера, основавшего в 1833 году в городе Кайзерверте близ Дюссельдорфа Общество диаконисс для помощи больным и беднякам. Жалованья диакониссы не получали, но «имели бесплатное питание, деньги на мелкие расходы и одежду – рабочую и выходную». Они обязывались трудиться в общине пять лет, но не были связаны никакими обетами и могли выйти замуж, и в этом случае в общину уже не возвращались. Флиднер основал в Германии Тюремное общество, «Союз для ухода за больными в Рейнской провинции и Вестфалии», приют для девочек-сирот и тому подобное. В 1849 году для большего успеха своей деятельности и разворачивания ее по всему миру он отказался от па­сторского служения. В 1851 году Флиднер организовал лечебницу для душевнобольных женщин, а незадолго перед смертью – бога­дельню для престарелых диаконисс. Успех его деятельности был столь значителен, что к началу ХХ столетия в одной только Герма­нии насчитывалось восемьдесят общин диаконисс с персоналом в двадцать тысяч человек. Впоследствии великая княгиня Елизавета Федоровна, воспользовавшись опытом Флиднера, основала в Мо­скве Марфо-Мариинскую Обитель милосердия, предполагая устро­ить со временем ее филиалы в разных частях страны.
В 1878 году в Дармштадте разразилась эпидемия дифтерита, ко­торая не миновала и герцогского дворца. От болезни умерли четырехлетняя дочь Людвига IV и супруга, великая герцогиня Алиса Гессенская, которой было тогда всего тридцать пять лет. Верная вос­питанию королевы Виктории, она завещала покрыть свой гроб ан­глийским флагом. Элле исполнилось в это время четырнадцать лет, а ее старшей сестре Виктории пятнадцать. Через три года, в 1881 году, обе сестры стали выезжать в свет и о них заговорили как о самых красивых невестах немецких дворов. Одним из претендентов на брак с принцессой Эллой стал принц Прусский Вильгельм, будущий кай­зер Германии, который хорошо ее знал, часто приезжая к своим род­ственникам в Дармштадт. Мать Вильгельма, старшая дочь королевы Виктории, однако, была против этого брака по причине их близкого родства, не желала за него выходить и сама Элла.
6 ноября 1883 года состоялась неофициальная помолвка Эллы с великим князем Сергеем Александровичем, который был хорошо принят в семье великого герцога Людвига IV. Герцог писал по это­му поводу императору Александру III: «Я не колеблясь дал свое со­гласие, потому что знаю Сергея с детства, вижу его хорошие и приятные манеры и уверен, что он сделает мою дочь счастливой».
В феврале 1884 года великий князь Сергей Александрович от­правился в Дармштадт для официальной помолвки. Воспитатель великого князя контр-адмирал Дмитрий Сергеевич Арсеньев, со­провождавший его в этой поездке, писал: «В Дармштадте нас при­няли очень родственно. Великий князь и я, мы были помещены во дворце великого герцога, а остальные – в других дворцах. Прин­цесса Елизавета была прелесть как красива и мила и ангелоподоб­на, она не могла не нравиться, и я был очень счастлив за Сергея Александровича, что Господь послал ему такую подругу жизни! Сердце ее было добрейшее и нрав ее ангельский. К тому же направ­ления она была серьезного и очень хорошо воспитана. <...>
Обручение состоялось! При дармштадтском дворе были все обычные торжества: обед, бал и т.п. Все было очень симпатично и радостно! <...> Все дармштадтское семейство радовалось этой свадьбе, все члены его свято чтили память покойной императри­цы Марии Александровны[c] и были счастливы заключаемыми новыми узами между новым поколением русской и дармштадтской семьи!»
Сергей Александрович в письме к брату Павлу так описывал эту поездку в Дармштадт: «Саша[d]поручил мне передать Элле лен­ту Екатерининскую, а Минни[e] – чудесную брошку с большим сапфиром. Я был очень тронут. Я ей вез pendeloque[f] из громадного сапфира-кабошон редких размеров и красоты, брошку бриллиан­товую и жемчуга, кольцо с кабошоном сапфировым и один из парижских вееров. <...> Элла мне подарила кольцо с сапфиром и двумя бриллиантами, que je porte avec les bagues de Maman et Оля[g]. Нашел здесь совершенную весну – листья распускаются, весен­ние цветы тоже и воздух теплый. Одним словом, полное благорас­творение воздухов. Время идет отлично. Элла, если можно, еще красивее. Мы с нею много сидим вместе; по утрам она в моей комнате, и я ее немного учу по-русски, что очень забавно, даже заставляю писать; между прочим, учу ее словам „Боже, Царя храни“ <...>. Были мы с Эллой у фотографа. Пришлю тебе карточки: так забавно и очень недурно. <...> На днях был маленький бал – очень мило, и мы с Эллой усердно отплясывали, но, конечно, оживления ноль, et puis lton vais a trios temps[h]что ужасно. Был большой обед de fiançailles[i]в замке, и Элла в первый раз появилась в Екатерининской ленте».
В мае 1884 года Элла выехала в Россию. Ее приезд был обстав­лен с необыкновенной роскошью. Вся семья герцога сопрово­ждала принцессу, в том числе с ней ехала сестра Аликс, будущая супруга императора Николая II. Великий князь Сергей Алексан­дрович распорядился украсить все вагоны поезда душистыми цве­тами белого цвета. На каждой остановке поезд встречали толпы народа во главе с представителями власти и духовенства. 27 мая, в день Святой Троицы, принцесса Элла с родственниками прибыла в Москву.
Элла писала бабушке королеве Виктории: «<...> наше путеше­ствие совсем не было утомительным, и сегодня, хотя я и верну­лась после визитов, чувствую себя вполне свежей. Вся семья так добра к нам, и мое расставание поэтому будет чуть менее тяже­лым, хотя приходят моменты, когда я чувствую большую грусть. Этими днями у нас будет только семейный завтрак, а выезды – ве­черами, когда еще вполне светло. В субботу будет торжественный въезд, и мы останемся на ночь в Петербурге. Я думаю, что свадьба будет в 12 часов дня на следующий день».
2 июня состоялся торжественный въезд принцессы в Санкт-Петербург. В красивой золоченой карете императрицы Екате­рины II, с восьмеркой белых лошадей, с форейторами в золотых ливреях, она направилась в Зимний дворец. В карете вместе с принцессой ехала императрица Мария Федоровна, супруга императора Александра III, за ними следовали кареты с другими чле­нами дома Романовых.
Рано утром в воскресенье, 3 июня, принцессу Эллу «посадили перед зеркалом императрицы Анны Иоанновны. Придворный па­рикмахер делал ей локоны, которые спускались по плечам, а им­ператрица Мария Феодоровна помогала ему, подавая шпильки, гребни и прикрепляя бриллиантовую диадему и великокняже­скую маленькую корону. Бриллиантовые диадема, корона, ожерелье и серьги соответствовали одно другим. Они когда-то принад­лежали императрице Екатерине II и надевались на каждую невесту великих князей дома Романовых. Серьги были до того тя­желые, что их прикрепляли к ушам невесты золотой проволокой <...>. В ее туфлю вкладывалась золотая монета – „на счастье“».
Венчание великого князя Сергея Александровича и принцес­сы Эллы состоялось в храме Нерукотворного Спаса в Зимнем дворце, после чего в Александровском зале дворца пастор церкви святой Анны, Фрейфельд, совершил его по лютеранскому обряду. В шестом часу вечера начался обед в Николаевском зале. Играл оркестр Императорской русской оперы под управлением капельмейстера Направника. Около девяти часов вечера в Георгиевском зале начался бал, открывшийся польским полонезом.
4 июня был опубликован манифест императора Александра III, в котором возвещалось о браке его брата, великого князя Сергея Александровича, с принцессой Эллой и было повелено: «супругу великого князя Сергея Александровича именовать великой кня­гиней Елисаветою Феодоровной с титулом Императорского Высочества».
После свадьбы супруги уехали в село Ильинское, располагав­шееся неподалеку от Москвы, где находилось имение великого князя Сергея Александровича. На пути в Ильинское они остано­вились в Москве.
Елизавета Федоровна писала о своих первых впечатлениях о Москве королеве Виктории: «В тот день, когда мы приехали сюда, мы осмотрели разные замечательные церкви и дворец с залами, где происходили торжества коронации. На следующий день, вче­ра, мы поехали в Троице-Сергиеву лавру и посетили разные дру­гие церкви там. Они такие изумительные, и некоторые построены в XIV веке. Конечно, там были священные изображения, но, ког­да Сергей становился на колени и прикладывался к ним, я делала очень низкие реверансы так, чтобы не очень шокировать людей, и я не думаю, что я зашла этим слишком далеко. Я только целовала крест, когда его протягивали мне, и, так как здесь принято цело­вать руку священнику... я это делаю. Это является жестом вежливости...»
Живший некоторое время в Ильинском Владимир Джунков­ский, впоследствии товарищ министра внутренних дел и коман­дир корпуса жандармов, писал в своих воспоминаниях: «Ильин­ское представляло собой <...> чудный огромный парк на берегу Москвы-реки, на крутом берегу которой стоял <...> средних раз­меров двухэтажный дворец с двумя огромными террасами по обеим его сторонам у верхнего этажа, одна из них имела еще большую площадку, с которой вела в сад полукруглая лестница, другая же имела отлогий широкий спуск прямо на большую ал­лею, ведущую к обширной библиотеке, помещавшейся в новом каменном здании очень красивой архитектуры. Для лиц свиты и приезжих по парку были раскинуты небольшие домики, разде­ленные на уютные квартиры из двух-трех комнат со всеми удоб­ствами, скромно, но с большим комфортом меблированные. Все эти домики имели свои названия: ближайший ко дворцу „Приют для приятелей“ имел две квартиры для фрейлин, одна внизу, другая наверху. <...> Следующий домик – „Пойми меня“. <...> Затем были еще домики: „Миловид“ и „Кинь грусть“. В первом отводились помещения для приезжих, во втором наверху поме­щалось отделение канцелярии генерал-губернатора и жили по­недельно старшие делопроизводители по очереди с двумя чинов­никами, внизу же было отделение конторы двора Его Высочества, жил чиновник конторы и иногда наезжал управля­ющий конторой <...>. По другую сторону дворца по дороге в би­блиотеку находился еще домик больших размеров, в этом доме разместились дети великого князя Павла Александровича – Ма­рия и Дмитрий со своим штатом. Кроме всех этих построек шли разные хозяйственные, а также и помещения для служащих в имении и врачебного персонала, состоящего помимо врача из фельдшерицы, фельдшера и служащих в аптеке. Врачебный пер­сонал предназначался для оказания помощи не только служа­щим, но и окрестному населению. Ежедневно происходил амбу­латорный прием больных и все получали бесплатно лекарства. Часто фельдшер и фельдшерица, а также и доктор, выезжали и по вызову в соседние деревни и села в трехверстной округе. <...> Вся земля, сотня или полторы десятин, помимо парка была ис­пользована для фермы, птичника и огорода. Ферм было две: в Ильинском исключительно голландский скот, в Усово –  швей­царский. Птичник (великий князь был большой любитель кур) находился в Ильинском, был образцово устроен, каждая порода кур имела обширное помещение, огороженное сетками».
В Ильинском Елизавета Федоровна и Сергей Александрович много времени проводили в прогулках по окрестностям, в при­еме гостей, чаще всего близких друзей, с удовольствием ставили домашние спектакли, к работе над которыми привлекали Станис­лавского и Немировича-Данченко. Елизавета Федоровна все это время усиленно изучала русский язык, для чего ежедневно полто­ра часа занималась с преподавателем.
В августе великий князь Сергей Александрович с супругой должны были выехать в Санкт-Петербург, а оттуда в Красное Село, где в присутствии великого князя происходили маневры войск. Елизавета Федоровна писала королеве Виктории: «На сле­дующей неделе мы все едем в Красное, где состоится смотр войска и маневры, а затем празднество полка Сергея, и после этого мы возвращаемся в Ильинское. <...> Я начинаю немного понимать по-русски, и у нас уже хороший план для Ильинского: дама, кото­рая дает мне уроки, говорит другим, какие последние слова я учи­ла, и они употребляют их в разговоре, и таким образом я понимаю, о чем они говорят...»
Ноябрь 1884 года Елизавета Федоровна прожила в Гатчине, где в это время жили император Александр III и императрица Мария Федоровна. «Может быть, Вы захотите узнать о нашем пребыва­нии в Гатчине, где я так хорошо провожу время, – писала великая княгиня бабушке в Англию. – Саша и Минни оба такие добрые, и я провожу все послеобеденное время с Минни. Утром мне дают уроки русского языка, потом, после завтрака, императрица при­ходит ко мне, и мы вместе пишем красками, потом выходим вме­сте, а после чая император читает – таким образом, время прохо­дит очень приятно. Иногда после обеда мы все остаемся вместе – или пишем, или читаем. В те дни, когда у меня нет уро­ков, я занимаюсь тем же самым и по утрам... На этой неделе два раза устраивались полковые торжества... »
Весной 1886 года Елизавета Федоровна побывала в Крыму, в Ливадии, откуда писала, делясь впечатлениями с королевой Вик­торией: «...после более чем месячного пребывания в этом пре­красном Крыму нам завтра очень не хочется уезжать. Погода та­кая чудесная, как летом. Все кругом зеленое и покрыто розами, глициниями, жимолостью. Все это покрывает не только дома, но также свисает и с деревьев. Что меня особенно очаровывает – это море, которое напоминает мне Осборн и высокие холмы Шотлан­дии... Здесь много очень красивых дач, и одна особенно мне нра­вится.
Я продолжаю писать мое письмо на бумаге с фотографией это­го дома. Внутри он похож на Виндзор, особенно большой холл с деревянными панелями; и запах тоже – это возвращает меня обратно в дорогую Англию...»[1]
В мае 1887 года Сергей Александрович и Елизавета Федоровна ездили в Англию по случаю празднования 50-летия правления ко­ролевы Виктории. 12 июня великая княгиня писала императрице Марии Федоровне: «Все эти дни у меня не было свободной минуты, чтобы снова написать тебе, а сегодня мы едем в Виндзор, и перед отъездом у меня будет несколько спокойных часов. <...> Видела бы ты, как мы носимся тут целыми днями: утром и днем музеи, магазины и т.д., вечером ужины да балы, и так каждый день, пока голова не пойдет кругом – а все-таки мне нравится!»
 «Целую неделю, завершившуюся торжественной службой в Вестминстерском аббатстве, устраивались званые вечера, приемы, балы, на которых в качестве хозяйки выступала престарелая коро­лева. <...>
Оказавшись под стрельчатыми сводами средневековой церкви с великолепными цветными витражами, члены королевской се­мьи, вошедшие в западные двери, по ковровой дорожке направи­лись мимо величественного органа, резных скамей, на которых восседал хор, к высокому алтарю. Громко звучали рожки, соче­тавшиеся со звуками органа и с пением хора, исполнявшего гимн „Тебе Бога хвалим“ в честь торжественного события. В центре все­общего внимания находилась крохотная женщина в черном ат­ласном платье, сидевшая в золоченом кресле. В это время все чле­ны ее семейства, опустившись на колени, молили Бога о ее долголетии и пели национальный гимн».
По возвращении домой Елизавета Федоровна написала коро­леве Виктории: «Моя дорогая Бабушка! Наше пребывание в Ан­глии кажется сном; и кажется таким странным быть опять здесь – каждый момент я ожидаю, что увижу Папу или одного из родных, входящих в комнату... Сергей и я, мы оба, никогда не забудем всю Вашу доброту, и мы глубоко благодарим Вас от всего сердца.
Могу я опять попросить Вас, если это не доставит Вам много беспокойства? Можете ли Вы послать мне Ваши фотографии для моих трех дам и двух придворных? Я знаю, что они будут весьма тронуты этим и будут хранить Ваш портрет как ценное воспоми­нание о Вашей доброте к ним...
Сергей и я целуем Ваши дорогие руки с большой признатель­ностью. С глубокой благодарностью мы будем всегда вспоминать ту любовь, которую Вы нам оказали».
После смерти матери, императрицы Марии Александровны, скончавшейся в 1880 году, великий князь Сергей Александрович осенью 1881 года в сопровождении великих князей Константина Константиновича и Павла Александровича посетил Святую Зем­лю. Зная о желании матери посетить Святую Землю и упокоить­ся здесь, сыновья решили заложить в Гефсиманском саду русский храм, освятив его во имя ее небесной покровительницы – равноапостольной Марии Магдалины. В 1882 году великий князь Сер­гей Александрович основал Императорское Православное Пале­стинское Общество, целью которого была забота о паломниках из России, и стал его первым председателем. Осенью 1888 года Сергей Александрович вторично посетил Святую Землю, но уже с супругой Елизаветой Федоровной. Вместе с ними поехал его брат, великий князь Павел Александрович. На праздник Покрова Пре­святой Богородицы состоялось освящение нового храма.
«Я называю наше путешествие и ознакомительным, и духов­ным. Сначала мы поехали в Назарет и на гору Преображения, а потом приехали сюда, – писала Елизавета Федоровна королеве Виктории. – Это как сон – видеть все эти места, где наш Го­сподь страдал за нас, и также огромное утешение – приехать в Иерусалим.
Страна теперь действительно прекрасная. Кругом все серые камни и дома того же цвета. Даже деревья не имеют свежести окраски. Но, тем не менее, когда к этому привыкнешь, то нахо­дишь везде живописные черты и приходишь в изумление от пре­красных стен вокруг этого города. Это производит настоящий эф­фект мертвого города. Но иногда встречаются те библейские фигуры в их красочных одеяниях, и они создают настоящую кар­тину на этом спокойном фоне. Я рада, что страна соответствует настроению мыслей... и можно тихо молиться, вспоминая слы­шанное маленьким ребенком, когда все это воспринималось с таким благоговейным трепетом».
В 1889 году состоялась свадьба великого князя Павла Алек­сандровича и греческой принцессы Александры, в 1890 году у них родилась дочь Мария, восприемниками при ее крещении стали императрица Мария Федоровна и великий князь Сергей Алексан­дрович.
Зимами великий князь Сергей Александрович и Елизавета Фе­доровна жили в Санкт-Петербурге, а летом в Ильинском. «У нас каждый день великолепная грибная охота, – писала Елизавета Федоровна о летнем времяпровождении цесаревичу Николаю, – несколько раз собирали больше 300 штук, дни стоят прекрасные: дожди только изредка и погода великолепная. Несколько раз купались с фрейлейн Шнейдер, вода в реке была почти 19 градусов. Вечерами, если пасмурно, мы либо играем в восемь рук, либо вы­резаем, слушая чтение месье Лакоста. По утрам и днем я рисую красками, Павел с женой приходят к обеду и ужину и проводят вечера с нами. После обеда мы выезжаем в разных экипажах и ча­сто пьем чай в Усово, или же молодая пара со своим маленьким двором пьют чай в своем гнездышке – они выглядят ужасно счастливыми и довольными». «В декабре месяце великая княгиня Елизавета Феодоровна устроила у себя во дворце [в Санкт-Петербурге], в одной из об­ширнейших зал, лаун-теннис, – вспоминал Джунковский. – На полу во всю величину зала было натянуто серое сукно, на котором были накрашены линии границ по обе стороны натя­нутой сетки. Игра происходила обыкновенно по вечерам, а иногда и днем в праздничные и воскресные дни. Приглашались офицеры полка, умевшие играть в лаун-теннис, среди них был и я, постоянно приглашавшийся. Из высочайших особ всегда бывала на этих вечерах великая княгиня Александра Георгиев­на, жена Павла Александровича. После тенниса пили чай с раз­ными угощениями и в двенадцатом часу ночи расходились. На этих чисто интимных вечерах бывало очень симпатично, вели­кая княгиня была обворожительна своей простотой и преду­предительностью. Эти вечера происходили и в следующем году до Пасхи».
«Я очень много рисую красками, – писала Елизавета Федо­ровна цесаревичу о своей жизни в Санкт-Петербурге зимой, – а вечерами, если мы не в театре, пока Серж сидит за картами, играю в лаун-теннис в большой зале рядом с галереей и баль­ными залами. Время от времени присоединяется Павел, еще Фафка[j], обычно наши партнеры – Китти[k], Гадон[l], Шил­линг[m], Джунковский, Зедлер[n], иногда Степанов[o], но из женщин мы двое. Еще я играла на фортепьяно с Аликс[p], пока остальные сражались в лаун-теннис, потому что она счи­тает его скучным. Но это, по крайней мере, хоть какое-то упражнение, ведь в городе мы, как правило, вовсе не двигаемся с места, за исключением коротких поездок в санях или в экипа­же да небольшой прогулки по набережной».
Елизавета Федоровна и Сергей Александрович сыграли зна­чительную роль в том, чтобы состоялся брак цесаревича Нико­лая и принцессы Гессенской Аликс. Много хлопот пришлось на 1890 год; чтобы сохранять все переговоры в тайне, Елизавета Фе­доровна стала называть их именами Пелли один и Пелли два, а иногда о цесаревиче писала «она», а о принцессе Аликс – «он». В обстоятельствах, когда возможности встреч цесаревича и прин­цессы Аликс были ограничены, она поддерживала в них чувство расположения друг к другу, в переписке с ними и при личных встречах описывая перед каждым достоинства другого.
«Сегодня я написала Аликс и рассказала, как мы вчера долго разговаривали, и о ней тоже, – писала великая княгиня цесареви­чу Николаю 19 июня 1889 года, – и что ты с таким удовольствием вспоминал зимний визит и радость встречи с ней[q], и спросила, могу ли передать тебе от нее добрые пожелания. Более определенно говорить я не решилась, однажды ты сделаешь это сам. Бог даст, все будет хорошо. Вера и любовь всегда добьются своего; если они есть – к Богу и к друг другу, – то все к лучшему».
В августе и сентябре 1890 года отец, брат и сестры великой княгини, Виктория и Аликс, гостили в Ильинском, но родители цесаревича не разрешили ему туда поехать, будучи противника­ми этого брака; также и бабушка, королева Виктория, запретила Аликс видеться с цесаревичем. Тем не менее великокняжеская чета упорно стремилась устроить этот брак.
«Любовь Пелли, – писала великая княгиня цесаревичу 29 авгу­ста, – по-прежнему сильна и глубока, только она не может ре­шиться переменить религию, чувствует, что поступает очень не­правильно. Я собрала всю силу и любовь, и сестринскую привязанность, чтобы убедить ее, что она не может не полюбить ту религию, к которой и я хочу принадлежать, подлинную и ис­тинную, единственную оставшуюся неиспорченной за века и столь же чистую, какой она была изначально. Мы могли бы сде­лать этот серьезный шаг вместе – к сожалению, она не может ре­шиться. Нам остается только молить Бога помочь ей поступить правильно, и я так надеюсь на лучшее. Бедняжка, ее терзает, с од­ной стороны, сильное чувство, а с другой, как она думает, долг. И все же я надеюсь, так как не сомневаюсь, что мне удастся убе­дить ее поступить правильно. И потом, в конце концов, любовь тоже святое чувство, одно из самых чистых чувств в этом мире. Что касается других ее сомнений, они ничто в сравнении с этим: я и в самом деле считаю, что папа даст согласие, ты окончательно завоевал его сердце. Я говорила с ним. Он сказал очень важную вещь: он никогда не станет запрещать, но знает, что бабушка[r] бу­дет раздосадована – в ярости, если это произойдет сейчас или если вы встретитесь сейчас».
30 августа 1890 года великий князь Сергей Александрович пи­сал цесаревичу: «Я только что с ним[s] долго говорил об этом – он до сих пор и не подозревал о серьезности дела, и я ему открыл гла­за на многое. В конце концов я его спросил – можно ли будет через год возобновить этот разговор, на что он ответил: „Конечно да“. <...>
Жена тебе писала, что ее[t] чувства не переменились – на­против. Большое смущение – религия – оно понятно, но и это препятствие можно будет преодолеть – это можно заключить из ее разговоров – она elle a un grand fond religieux[u]смотрит на это так серьезно и добросовестно; по-моему, это хороший залог и верный. Вообще ты можешь быть спокоен – ее чувство слишком глубоко, чтобы могло измениться. Будем крепко надеяться на Бога, с Его помощью все уладится к будущему году. <...> Она очень выросла и удивительно похорошела – меня это даже поразило».
Через четыре дня, 4 сентября, великая княгиня Елизавета Фе­доровна написала письмо цесаревичу, стараясь со своей стороны обнадежить его: «Мы очень часто говорим с Пелли, я буду давать ей книги и постоянно писать, когда мы расстанемся. Еще, может быть, когда пройдет время, я съезжу к бабушке, я могла бы убе­дить ее отнестись к этому иначе и не препятствовать счастью влюбленных. Конечно, я никогда не смогу прямо сказать, что ты говорил со мной, но мне, наверное, удастся замолвить за тебя сло­вечко, рассказав ей, каков ты и как добры все твои милые род­ственники. А едва только Пелли примет решение, я уверена, ба­бушка сдастся, потому что обожает ее».
«Самая нежная благодарность за твое милое письмо, дражай­ший Ники, – писала она цесаревичу 18 сентября 1890 года. – Я показала его Пелли, которая была очень тронута и утешена тем, что ты написал и как мило, с добротой и терпением ты при­нял новости, которые, она боялась, тебя огорчат. Я дам ей много книг, она хочет спокойно позаниматься, и будем верить, что Бог укажет ей правильный путь и придаст мужества – ведь надо бу­дет преодолеть еще много трудностей. Она завоевала все сердца, и все, кто ее видел, в восторге от ее красоты и милых, обаятель­ных манер. Ты себе не представляешь, как она выросла, как мило и радушно со всеми беседует, каждое ее движение изящнее некуда, просто радует глаз, она так женственна и очаровательна! Уверяю тебя, даже не будь она моей сестрой, я бы стремилась ви­деть ее и наслаждаться ее прелестными деликатными манерами и ангельской красотой. Все, кто видел ее раньше, были пораже­ны огромной переменой, и все у ее ног, даже те, кто любит нахо­дить недостатки. Увы, они уезжают через два дня, это было чу­десное время, и она так удручена мыслью об отъезде из твоей дорогой страны. Скоро я снова напишу тебе, так как у нас дол­жен быть длинный разговор с ней перед отъездом, а также с папа и Эрни. Грустно, что все складывается не так легко, как хотелось бы, но с молитвами и надеждой приобретается мужество. А она действительно любит тебя так глубоко, что, надеюсь, найдет силы совершить все, что должно».
3 октября 1890 года: «Милый Ники! Самая сердечная благодар­ность за твое письмо от 24-го. У меня хорошие новости от Пелли, она благополучно доехала и очень довольна своей поездкой. „Мне было так грустно, когда я покидала Россию. Не знаю, но всегда, когда я уезжаю откуда-нибудь, где приятно провела время, и из страны, где есть люди, которые мне особенно дороги, у меня ком в горле. Ведь не знаешь, доведется ли вернуться, что случится за это время и будет ли так же хорошо, как прежде...“ „У тебя есть новости от Пелли? Дай мне знать, хорошо, дорогая?..“ „Книгу Сергея (ту, что с изложением веры) я аккуратно обернула и дер­жу в сундучке рядом с постелью, чтобы ничего с ней не случилось, и начну читать. Я бы хотела, чтобы ты была здесь и помогла мне разобраться. Молись за меня, голубушка, чтобы у меня были силы поступить правильно и чтобы Бог указал мне путь, по которому я должна пойти...“ – вот что она написала в своем первом письме, которое я получила на днях.
Мы уезжаем из Ильинского 15-го, и я очень надеюсь, что мы тебя увидим, – разговаривать гораздо лучше, чем писать, намного легче. Вкладываю фотографию, которую она дала мне для тебя, она умоляет тебя никому ее не показывать. Твою, что я ей послала, она поставила на письменный стол и прикрыла одной из моих фотографий; смотрит, когда пожелает, – и спрятана, и рядом».
3 декабря 1890 года Елизавета Федоровна писала цесаревичу: «Мой милый Ники! <...> Ровно на следующий день после твоего я получила письмо от Пелли. Она здорова, с тех пор, как мы виде­лись, тихо сидит дома, о поездке в Англию не слышно. <...> Я со­бираюсь написать ей сегодня и сообщить новости из твоего пись­ма, они ее немного приободрят. Благослови вас Господь обоих, дорогие, и пусть наступающий новый год наконец счастливо соединит вас – это наша самая горячая молитва».
31 мая 1891 года великая княгиня писала цесаревичу: «Выпи­шу отрывки из писем Пелли, чтобы ты знал ее расположение; еще раньше, в самом начале твоего путешествия[v], она хотела, чтобы я написала, но тогда мне не хватало храбрости, а сейчас я считаю это своим долгом, ведь, когда ты вернешься, вряд ли у нас будет время для неторопливых бесед:
„Известие о Пелли страшно меня напугало, но вторая твоя те­леграмма утешила. Какие у тебя теперь новости? Непременно на­пиши, как только услышишь, она – навсегда мой дорогой друг, ты знаешь, поэтому я так боюсь. И еще: она так одинока в свой день рождения, мысленно я буду с ней. Как, должно быть, волну­ются бедные родители – ужасно печально“[w].
„Я должна написать тебе пару строк, ведь сегодня день рожде­ния Пелли. Не удивительно ли – сегодня утром Ирена[x] подарила мне подарок на день рождения, именно 18-го[y]. Надеюсь, у тебя от нее хорошие новости“.
„Какие новости у тебя от Пелли? Интересно, получила ли она вообще твое письмо, в котором было написано о том, чего я, увы, никогда не смогу сделать, как бы сильно ее ни обожала“. Видишь, она всегда думает о Пелли, и мне кажется, ее чувство становится крепче. Теперь все в руках Божиих – и еще будет зависеть от твое­го мужества и того, как ты появишься. Будет трудно, но все же я не могу не надеяться. Бедная девочка, она так страдает, и я един­ственный человек, кому она может об этом написать или сказать, так что часто ее письма очень унылы. Она читает книги, которые я ей послала, – и с интересом. Если бы только я могла привезти ее сюда... Но надо иметь терпение. Сейчас только ты можешь это совершить, от меня больше никакого толку...»
Опытный политик, с чьим именем была связана эпоха укре­пления и расцвета Британской империи, тонко чувствовавшая интересы своей страны и семьи, умудренная долгим жизненным опытом, хорошо понимавшая несовместимость в иных случаях романтических чувств с интересами государственными, королева Виктория была против брака цесаревича Николая и своей внучки Аликс. Она писала по этому поводу внучке Виктории, сестре Елизаветы Федоровны: «...это касается Алики и Ники. Ты меня уве­рила в том, что никакой опасности нет, однако, и я знаю об этом наверняка, – несмотря на все возражения папы, Эрни и твои, а также вопреки воле родителей Ники, не желающих его брака с Алики, поскольку они полагают, что брак самой младшей из се­стер и сына императора не может быть счастливым. Несмотря на все это, Элла и Сергей у вас за спиной изо всех сил стараются устроить этот брак, подталкивая к нему мальчика. Я обещала не говорить, кто мне это сообщил, но тебе скажу. Я получила эти сведения от тети Аликс[z], она, в свою очередь, от самой тети Минни[aa], которая очень встревожена подобным известием. Папа должен топнуть ногой и заявить, что Алики не следует больше ез­дить в Россию. Ты не должна упоминать имени тети Аликс, но этому нужно положить конец. Не только он, но также ты и Эрни должны настоять на этом. Обстановка в России настолько плоха, настолько неустойчива, что в любой момент там может произойти нечто ужасное. Возможно, Элле опасаться нечего, но быть женой наследника престола – роль трудная и опасная. Обо всем этом я написала папе, который должен проявить силу и твердость, но, боюсь, он не сумеет этого сделать. Такой брак произвел бы в Ан­глии и в Германии (где Россию не любят) самое неблагоприятное впечатление и привел бы к расколу между нашими семьями».
Великая княгиня Елизавета Федоровна, однако, продолжала предпринимать усилия, чтобы этот брак состоялся, и через близ­ких старалась повлиять на королеву Викторию. Она писала брату Эрнсту: «Поддержи Аликс морально, будь осторожен при разго­воре с бабушкой. Лучше всего не касаться Пелли[bb], если же она сама затронет эту тему, скажи ей, что между ними ничего не было и что сам ты повлиять на Аликс и Пелли не можешь. Скажи, что он – само совершенство, что его все обожают и что Аликс заслу­живает того, чтобы ее так любили. Постарайся убедить бабушку в том, что у них получится счастливая семья, что ей не следует от­носиться к ним с таким предубеждением. Когда наступит решительный момент, это может явиться решающим фактором. Из-за идиотской чуши, которую печатают газеты, она получает неверо­ятную картину происходящего и основывает свои аргументы на фактах, которые, возможно, никогда и не существовали в дей­ствительности... Дай-то Бог, чтобы этот брак состоялся... Я полу­чила письмо от Пелли, который ждет известий и чувствует себя очень одиноким. Кроме Сергея и меня, ему не с кем и поговорить».
В конце концов королева Виктория вынуждена была напря­мую сделать замечание Елизавете Федоровне за ее попытки устроить этот брак, сообщив ей, что она против него.
В 1890 году, когда в Ильинском гостил великий герцог Люд­виг IV, Елизавета Федоровна уже приняла решение перейти в православие, но не стала говорить об этом отцу при встрече, написав ему 1 января 1891 года в Дармштадт: «<...> дорогой Папа, я хочу что-то сказать Вам и умоляю Вас дать Ваше благословение.
Вы должны были заметить, какое глубокое благоговение я пи­таю к здешней религии с тех пор, как Вы были здесь в последний раз более полутора лет назад. Я все время думала и читала, и моли­лась Богу указать мне правильный путь, и пришла к заключению, что только в этой религии я могу найти всю настоящую и сильную веру в Бога, которую человек должен иметь, чтобы быть хорошим христианином. Это было бы грехом оставаться так, как я теперь – принадлежность к одной Церкви по форме и для внешнего мира, а внутри себя молиться и верить так, как и мой муж. Вы не можете себе представить, каким он был добрым, что никогда не старался принудить меня никакими средствами, предоставляя все это со­вершенно одной моей совести. Он знает, какой это серьезный шаг и что надо было быть совершенно уверенной, прежде чем решить­ся на него. Я бы это сделала даже и прежде, только мучило меня то, что этим я доставляю Вам боль и что многие родные не поймут меня.
Но Вы, разве Вы не поймете, мой дорогой Папа? Вы знаете меня так хорошо! Вы должны видеть, что я решилась на этот шаг только по глубокой вере и что я чувствую, что пред Богом я долж­на предстать с чистым и верующим сердцем. <...>
Я думала, и думала глубоко обо всем этом, находясь в этой стране уже более шести лет и зная, что религия найдена. Я так сильно желаю на Пасху причаститься Святых Таин вместе с моим мужем. Возможно, что это покажется Вам внезапным, но я думала об этом уже так долго, и теперь, наконец, я не могу откладывать этого. Моя совесть мне этого не позволяет. Прошу, прошу по по­лучении этих строк простить Вашу дочь, если она Вам доставит боль. Но разве вера в Бога и вероисповедание не являются одним из самых главных утешений этого мира? Пожалуйста, протелегра­фируйте мне только одну строчку, когда Вы получите это письмо. Да благословит Вас Господь. Это будет такое утешение для меня, потому что я знаю, что будет много неприятных моментов, так как никто не поймет этого шага. Прошу только маленькое ласковое письмо».
Отец не послал просимого ею ответа, вместо него 14 января 1891 года написал письмо, в котором выражал неудовольствие от принятого ею решения. «Твое сообщение принесло мне боль­шую боль, так как я не понимаю необходимости этого шага, – писал он. – Я должен винить себя, что не предвидел этого рань­ше... Ты знаешь, что я против строгости и фанатизма и сознаю, что каждый может быть религиозным в своей вере. Но я так страдал несколько ночей <...>, ты даже не можешь себе предста­вить, как я себя чувствовал. То, что Сергей не был замешан в этом деле, меня успокаивает. Я знаю, что уговаривание и споры не изменят твоего мнения... Обдумай это серьезно!.. Твой шаг не изменит моей любви к моему ребенку... Мой Бог! Что здесь мож­но сказать!.. Это мучает меня так сильно, что я должен кончить это письмо. Пусть Бог тебя защитит и простит тебя, если ты поступаешь неправильно...»
Отвечая на это письмо, Елизавета Федоровна писала: «Я благо­дарю Вас от всего сердца за Ваше письмо. Я глубоко чувствую то горе, которое я причиняю Вам. Пожалуйста, пожалуйста, простите меня, но это должно быть так. Я уже слишком долго игнорировала голос моей совести, так как я была уверена, что все вы будете очень переживать из-за меня. <...> Моя совесть не позволяет мне продол­жать в том же духе – это было бы грехом; я лгала все это время, оставаясь для всех в моей старой вере... Это было бы невозможным для меня – продолжать жить так, как я раньше жила. Сергей меня никогда не заставлял и не старался переубедить меня. Он предоста­вил мне самой принять личное решение. И я сделала этот шаг со­вершенно сама. Конечно, он был несказанно обрадован, так как он начинал уже терять всякую надежду <...>. Он знал очень хорошо, что это надо самому прочувствовать. Мы вместе много читали. Я сказала ему, что хочу по-настоящему хорошо узнать его религию, чтобы все могла видеть с совершенно открытыми глазами. <...> Здесь не потребуется еще раз креститься. Только миропомазание, которого мы не имеем, когда нас крестят. <...> Я всегда буду думать о моей первой Церкви с такой любовью... Я чувствую внутри себя, что этот шаг ведет меня ближе к Богу...»
Английская королева Виктория поддержала поступок великой княгини, написав ей сочувственное и ободряющее письмо.
26 февраля 1891 года приказом императора Александра III великий князь Сергей Александрович, бывший на тот момент генерал-майором и командиром лейб-гвардии Преображенского полка, был назначен «Московским генерал-губернатором и генерал-адъютантом с зачислением по гвардейской пехоте».
В марте того же года Елизавета Федоровна писала отцу отно­сительно назначения мужа на новую должность: «Вы хорошо смо­жете понять, как великая доброта Саши[cc] и его доверие тронули нас. Но мы не можем и представить себе, какие большие переме­ны может принести нам жизнь в будущем. <...> Волосы поднима­ются дыбом, когда подумаешь, какая ответственность возложена на Сергея... староверы, купечество и евреи играют там важную роль... Теперь все это надо привести в порядок с любовью, твер­достью, по закону и с терпимостью. Господь, дай нам силы, руко­води нами, так как все это будет таким трудным и тяжелым...
После Пасхи мы переезжаем в Москву... Утешение для нас то, что нас ожидают там с открытыми объятиями и что жители Мо­сквы очень лояльны и радуются, встречая брата императора в сво­ем городе. Я также надеюсь, что смогу помогать немного Сергею. Я буду стараться исполнять отлично все то, что выпадет на мою долю...»Елизавете, когда она это писала, было всего двадцать шесть лет.
8 марта 1891 года Елизавета Федоровна сообщила отцу о предстоящей церемонии присоединения ее к Православной Церкви. «Здесь не будет крестных родителей, как Вы думаете, – писала она. – Я должна буду сказать Символ веры, и после этого последует благословение. Затем миропомазание, целование кре­ста, святого Евангелия, и потом последует Святое Причащение. Мне даже не надо будет идти к исповеди перед этим, если я этого не захочу. Это будет происходить в субботу 13/25 апреля, под Вербное воскресенье, и очень скромно. В четверг я опять прича­щусь Святых Таин в соответствии с православным обычаем вме­сте с Сергеем...» «Вся церемония на всех присутствующих произвела глубокое впечатление, – писал император Александр III сыну Николаю, – я должен сознаться, что был глубоко проникнут серьезностью и знаменательностью этого события и чувствовалась близость и участие чего-то таинственного и присутствие Самого Господа! Элла очень хорошо читала молитвы, а некоторые и говорила наизусть. Да, это отрадное событие, порадовавшее меня глубоко, и я придаю ему особую важность в настоящее время».
В 1891 году черноземные губернии России охватила засуха, ре­зультатом которой стал неурожай, огромная нехватка продуктов и голод. Государственная власть оказалась несостоятельной в реше­нии этой проблемы, и за дело взялись частные благотворительные организации. Осенью 1891 года по распоряжению великого князя Сергея Александровича в Москве был открыт Комитет для сбора пожертвований пострадавшим от неурожая, председателем кото­рого была назначена великая княгиня Елизавета Федоровна. Средства поступали от частных лиц, епархиальных комитетов, благотворительных концертов, выставок, аукционов, ярмарок. «Под председательством великой княгини был учрежден Дамский комитет и склад для сбора пожертвований, объединивший все женские труды в помощь пострадавшим; расходы на его устрой­ство оплатила великая княгиня. Кроме денег, вещей и продоволь­ствия, принимались материалы для шитья и вязания: при складе имелась мастерская кройки и шитья. Склад занимался продажей изделий кустарных промыслов, закупленных в голодных губерни­ях <...>. В декабре 1891 г[ода] Дамский комитет устроил благотворительный базар. Все пять дней великая княгиня была на нем не­отлучно, число посетителей достигло 13 000 человек, денежный сбор – 90 000 рублей. К1 сентября 1892 г[ода] было собрано более миллиона рублей».
1 марта 1892 года скоропостижно скончался великий герцог Людвиг IV. С ним случился удар, после которого он лишился речи. Для Елизаветы Федоровны стало большим утешением, как она писала бабушке, приехав в Дармштадт, застать отца живым. После похорон отца она осталась в Дармштадте еще на две недели, в основном ради младшей сестры Аликс. Вернувшись в Россию, она с еще большей энергией продолжила хлопоты, чтобы устроить свадьбу цесаревича и Аликс, полагая, что для успеха необходима их личная встреча.
«27 сентября 1892 г[ода].
Дражайший Ники!
Всего лишь пара строк, чтобы известить тебя о наших планах на осень, – писала она. – Хорошо бы нам удалось где-нибудь встретиться. Мы отправляемся примерно тогда же, когда и ты, октября, и сперва поедем в Италию. В Англию приезжаем 8/20 ноября, пробудем 10 дней, потом – в Дармштадт. Ты отлично понимаешь, зачем я все это пишу. Ты знаешь, как я хочу помочь и верю, что Бог по великому Своему милосердию придаст Пелли храбрости. Почему бы тебе не попросить позволения съездить к тете Аликс[dd], ведь ты собирался быть на свадьбе Эдди? Ей это до­ставило бы огромную радость, а оттуда, если все пойдет хорошо и Пелли захочет тебя видеть, ты приедешь к нам, в его дом. Может, я кажусь навязчивой со всеми этими планами, но ведь ты всегда так откровенно говорил со мной – так чего же от меня и ждать? Я могла бы написать Пелли, не упоминая о твоем предполагаемом приезде, зато постаралась бы узнать побольше, а потом, когда мы встретимся, поговорю и сообщу тебе».
«Дармштадт.
Пятница, 8/20 октября 1893 г[ода].
Дорогой Ники!
Вот наконец письмо о Пелли I. Он все так же, без изменений. Ты помнишь наши прежние беседы – хочу, чтобы ты знал все с полной ясностью. После трудных разговоров он сдался и согла­сен увидеть Пелли II, но хочет, чтобы она поняла: несмотря на глубокое и неизменное чувство, он не имеет мужества изменить свою р[елигию]. Я твердила, что Пелли II жаждет его видеть и все обсудить. Ну, дорогой, большой надежды нет, и он просит меня передать тебе, чтобы ты понял его правильно. Но я как думаю: он будет видеть Пелли II, говорить с ней, и, может, Бог даст ему му­жество ради любви совершить то, что сейчас кажется невозмож­ным. Я не называю имен обоих Пелли, потому что на самом деле никогда не известно, читают ли на почте письма, и, зная, как это важно и какое искреннее участие ты принимаешь в этой судь­бе, я пишу так. Пожалуйста, передай родителям Пелли все, что я тебе пишу, чтобы в случае, если (дай Бог, чтобы это было не так) из встречи ничего не выйдет, они не укоряли Пелли I в том, что он подавал ложные надежды. Я обещала написать все как есть и думаю, ты поймешь. Несмотря ни на что, я надеюсь, что любовь победит, превозможет, а его любовь так глубока и чиста, и бедное создание так неописуемо несчастно – просто сердце разрывается, что р[елигия] встала между ними. Оба они должны молиться, и – о, как я надеюсь, потому что все, все остальные трудности позади.
Если Пелли II согласится, телеграфируй мне „ладно“, тогда Серж напишет человеку, который приглашает нас на Пасху, и мы поедем вместе с визитом и там встретимся с Пелли II. Тебе надо ответить прямо сейчас. Пелли II могла бы сделать вид, что она пу­тешествует по разным городам или просто отдает визит вежливо­сти; так как они из царствующего дома, газеты все равно будут обсуждать, встретились они или нет, так что это не должно быть помехой. Теперь позволь мне высказать свое мнение, что это ее последний и единственный шанс: она должна приехать сейчас, или все кончено навсегда. Тогда как стоит им встретиться – и кто знает... Ведь так трудно отказывать единственному человеку, ко­торого любишь столько лет, о ком сердце страдает в разлуке. Пелли сказал, что умрет за свою любовь, и, если они поговорят друг с другом, может быть, препятствие, которое их разделяет, растает от слов любви Пелли II».
«Мой дорогой Ники!
Увы, с этим письмом ты должен получить два душераздира­ющих послания. Посылаю тебе ее письмо ко мне – ты сможешь читать в ее душе, ведь она не хотела, чтобы ее строки к тебе явля­ли ужасный отпечаток сердечного горя.
Можешь себе представить, как глубоко я сочувствую вам обо­им, ты прекрасно знаешь, как я всегда стремилась помочь вам и делала для этого все возможное. О, если бы только твои родите­ли разрешили тебе приехать тогда... Между строк можно прочесть, что у нее не хватило бы духа отказать в Кобурге, а я сделала бы все, чтобы привезти ее сюда и научить вере.
Она не узколобая и не фанатичная протестантка, но годами оставалась один на один со своей любовью к тебе, ей и поговорить было не с кем. В вечной тревоге изводила себя: „Перейти – разве это не грех? Я так люблю его – о, вот почему я должна быть вдвойне сурова к себе и не позволять сердцу собой управлять“. Это была многолетняя битва, и никто не помог ей, лишь иногда пара строчек от меня. Я боялась этого исхода; бедное дитя... О, ты не знаешь, через что ей пришлось пройти, в ее глазах печать несказанной грусти – я и помыслить не могу, что так и будет, и жажду, и вопреки всякой вероятности надеюсь, что в конце кон­цов Бог даст ей увидеть бедность протестантизма в сравнении с нашей Церковью. Все это так жестоко и печально... Не мог бы ты прислать мне письмецо для нее, поласковее, она так страдает, и ее жизнь слишком, ужасно одинока. Это согреет ее бедное разбитое сердце, и ты, бедный мальчик, страдая так жестоко, простишь ее, ведь она жертвует своим земным счастьем, веря, что такова воля Божия».
«Москва.
3 января 1894 г[ода].
Дражайший Ники!
Всевозможные пожелания счастья на новый год и нежная бла­годарность за прелестный флакончик духов, я была так тронута, что ты вспомнил обо мне. Сегодня отсылаю Пелли очень длин­ное письмо. Все это время мы не касались определенной темы, но сейчас, когда брат помолвлен, настала минута проявить любовь и доброту, ведь, конечно же, в доме грядут большие перемены, и, хоть она и в восторге, ей придется нелегко. О, если бы ты мог по­ехать сейчас под предлогом визита молодоженам, могло бы выйти удачно. Ты писал еще – и какой был ответ? Жаль, что ты меня иг­норируешь, ведь если кто и добился чего-то, то именно я, и толь­ко со мной она говорила об этом. Единственное, к чему я стрем­люсь и о чем молю, – чтобы ты добился успеха. И не думай, что я оскорблена, только не забывай совсем старого друга, который же­лает вам обоим счастья и глубоко скорбит, что вашим юным серд­цам довелось столько страдать. Теперь она будет чувствовать себя вдвойне одиноко и грустно, видя их счастливыми, а себя с раз­битым сердцем и жизнью. Кто знает, не станет ли это последней каплей, переполнившей ее горькую чашу, – и тогда ты сможешь прийти на помощь. Я, как утопающий, хватаюсь за любую со­ломинку, все еще не могу перестать надеяться; пока есть любовь, есть и надежда, а твое постоянство и терпение, может быть, в кон­це концов дадут ей силу побороть свое первое решение.
Даст Бог, этот год наконец-то принесет вам обоим полное сча­стье.
Твоя очень любящая тетушка Элла».
Все это время Елизавета Федоровна с мужем не прекращали усилий, чтобы устроить брак цесаревича Николая и принцессы Аликс Гессенской. Большие надежды возлагались на их личную встречу во время свадьбы герцога Эрнста-Людвига Гессен-Дармштадтского, брата Аликс и внука королевы Виктории, и прин­цессы Виктории-Мелиты Саксен-Кобург-Готской, внучки им­ператора Александра II. Свадьба состоялась в Кобурге 7 апреля 1894 года. На торжествах присутствовали королева Виктория, кай­зер Вильгельм II с матерью, вдовой императора Фридриха-Виль­гельма, цесаревич Николай, принц Уэльский Эдуард, Аликс, ее сестры с мужьями и множество близких и дальних родственников. На следующий день, 8 апреля, состоялось объяснение между це­саревичем Николаем и Аликс, во время которого она дала согла­сие на брак с цесаревичем.
«Я целый день ходил как в дурмане, не вполне сознавая, что, собственно, со мною приключилось! – записал цесаревич в днев­нике 8 апреля 1894 года. – Вильгельм[ee] сидел в соседней комнате и ожидал окончания нашего разговора с дядями и тетями. Сейчас же пошел с Аликс к королеве и затем к т[ете] Мари, где все семейство долго на радостях лизалось».
Королева Виктория записала по этому случаю в дневнике: «Меня словно громом ударило, хотя я и знала, как мечтал об этом Ники. Мне-то казалось, что Алики не была уверена в своих чув­ствах. При встрече с ними увидела в глазах Алики слезы, но вид у нее был счастливый, и я расцеловала их обоих».
20 октября 1894 года скончался император Александр III, на следующий день после его кончины принцесса Аликс, помолв­ленная с его сыном Николаем, перешла в православие, приняв имя Александра. Несмотря на то, что королева Виктория дала свое согласие на этот брак и уже не противилась ему, однако соображения здравого смысла и житейский опыт говорили ей, что ко­нец его будет трагичным. «Чем больше я думаю о замужестве на­шей милой Аликс, – писала она внучке Виктории, старшей сестре Елизаветы Федоровны, – тем более несчастной себя чувствую. Я ничего не имею против жениха, поскольку он мне очень нра­вится. Все дело в стране, столь отличной от нашей, в ее политике и в ужасно опасном положении, в котором окажется это милое дитя... Напрасно Элла способствовала этой помолвке... Она сиро­та, а я ее единственная бабушка и полагаю, что у меня есть право голоса. Она для меня словно родное дитя, как и все вы, мои доро­гие дети... Мне кажется, будто я ее уже потеряла».
«Свадьбу, – писала Елизавета Федоровна королеве Виктории, – решили устроить в день рождения Минни, 14/26 ноября <...>. Се­мья будет помогать надевать коронные драгоценности и фату, как это делалось на всех наших свадьбах. Потом статс-дамы наденут мантию темно-рубинового цвета с горностаем. Платье из выши­той серебряной материи – русский придворный наряд и выглядит очень красивым. <...>
Законченное одеяние невесты, блеск бриллиантов и бархатная мантия, <...> прибавляется немного цветов мирты к платью и к малюсенькой короне. Хотя полный наряд и тяжелый, но чудесные бриллианты идут всем, и Аликс, высокая ростом, будет выглядеть очень красивой. <...> все белое и серебро сияет, как лучи электри­ческого света, и красивая мантия оживляет все, хотя я бы и пред­почла, чтобы она была белой. Все мы будем в наших русских ко­стюмах – белых или серебряных – и в белых драгоценностях.
Когда невеста одета, она идет через большие залы, заполнен­ные придворными и обществом, прямо в церковь, а потом домой».
Весной 1896 года состоялась коронация императора Нико­лая II и императрицы Александры Федоровны. Коронационные торжества начались их въездом в Москву в день празднования святителя Николая Чудотворца, 9 мая, и сопровождались такими великолепием и роскошью, которые могли бы поспорить с роско­шью в проведении подобных торжеств византийских императо­ров. 14 мая в Успенском соборе Кремля состоялся обряд короно­вания. «Великие княгини были одеты в русские парадные придворные платья с драгоценностями, а великие князья – в па­радные формы своих полков. <...> Император Николай II был в форме Преображенского полка, а Александра Федоровна – в русском платье из серебряной парчи».
«Иллюминация волшебная – море огня, – записал великий князь Константин Константинович в дневнике 15 мая. – Мы по­ехали во дворец. Государь принимал поздравления от высших са­новников и дворянства. Подносили без счета дорогие блюда с хлебом-солью; ими заставили в Андреевской зале несколько больших столов <...>».
«Погода стояла весь день чудесная <...>, – писал 17 мая в днев­нике император Николай II. – Завтракали у Мама в 12 ½ и к 2 час. собрались наверху для поздравления дам. Началось с великих княгинь, после них пошли фрейлины и затем городские дамы. Это продолжалось час с четвертью. <...> Поехали в Большой театр на торжественный спектакль. Давали по обыкновению 1-й и последний акты „Жизни за царя“ и новый красивый балет „Жемчужина“».
«18 мая. До сих пор все шло, слава Богу, как по маслу, а сегод­ня случился великий грех, – записал он в дневнике на следующий день. – Толпа, ночевавшая на Ходынском поле в ожидании разда­чи обеда и кружки, наперла на постройки, и тут произошла страшная давка, причем, ужасно прибавить, потоптано около 1 300 человек! <...> отвратительное впечатление осталось от этого известия. В 12 ½ ч. завтракали, и затем Аликс и я отправились на Ходынку на присутствование на этом печальном „народном празднике“».
«Тяжело было ехать к 2-м часам на народный праздник, зная, что уже до начала было столько несчастий <...>, – писал Кон­стантин Константинович 18 мая в дневнике, – мне говорили не­которые <...>, что на дороге попадались навстречу пожарные с большими фургонами, переполненными трупами несчастных пострадавших.
На поле перед павильоном, построенным для государя против Петровского дворца, собралось семьсот тысяч народу, т.е. более, чем Наполеон привел с собою в Москву».
«В павильоне масса народу – все августейшие особы! – записа­ла в тот же день в дневнике великая княгиня Ксения Алексан­дровна, сестра императора Николая II. – Внизу только одна огромная толпа, и оркестр, и хор. Четыре раза сыграли гимн, а по­том „Славься“ без конца! На душе было грустно и тяжело. Пока мы были там, увезли еще фуру с убитыми».
«Вечером Ники присутствовал на большом балу, данном фран­цузским посланником. Сияющая улыбка на лице великого князя Сергея заставляла иностранцев высказывать предположения, что Романовы лишились рассудка», – вспоминал муж Ксении Александровны, великий князь Александр Михайлович.
«Государь не хотел было ехать на французский бал, – писал Константин Константинович в дневнике 19 мая, – но его убедили показаться там хотя бы на один час; и что же: на балу Владимир, Алексей и сам Сергей упросили государя остаться ужинать, т. к. отъезд с бала показался бы „сантиментальничаньем“».
«Все светлое и радостное, все трогательное и умилительное, пережитое в эти три недели, омрачено и испорчено ходынской катастрофой, – писал он в дневнике 26 мая, – и не столько ката­строфой – в ней сказалась воля Божия, – как отношением к ней ответственных лиц.
Конечно, Сергей лично не виновен; его вина разве в недостат­ке предусмотрительности; но он сам причиною того, что на него сыплются обвинения. Съезди он на место происшествия вместо того, чтобы встречать государя на народном празднике; явись он на похороны погибших; заяви он государю, что как главное ответ­ственное лицо не считает себя достойным оставаться генерал-гу­бернатором; сам попроси о назначении строжайшего следствия – и никто бы его не обвинил. Напротив, он бы завоевал всеобщее сочувствие.
Вместо всего этого что же он делает? 18 числа, [в] день ка­тастрофы, он условился с живущими у него в доме преобра­женскими офицерами сняться группой у себя во дворе. Узнав о несчастии, офицеры разошлись, думая, что теперь не до фото­графа. Сергей посылает за ними, и они снимаются. Государь, глубоко расстроенный, весь в слезах, не хочет ехать на француз­ский бал; сам же Сергей, которому следовало бы сокрушаться не менее государя, вместе с братьями уговаривает государя остаться ужинать на балу.
Наконец, когда государь желает назначить чрезвычайное след­ствие, Сергей, вместо того чтобы обрадоваться, через министра внутренних дел доводит до сведения государя, что подает просьбу об увольнении, если состоится рескрипт на имя Палена с назначением его председателем следственной комиссии».
«Меня мучило сомнение: следует ли мне высказать Сергею мой взгляд на сделанные им ошибки? Говорить я не хотел: Сергей не любит, когда с ним не согласны, раздражается, теряет способ­ность судить хладнокровно и логично. А напиши я ему, мы только поссоримся», – записал 27 мая в дневнике Константин Кон­стантинович.
Тот факт, что две сестры стали занимать в обществе столь вы­сокое положение, причем младшая была супругой императора, а старшая оказалась как бы у нее в подчинении, приводил к сплет­ням и пересудам в обществе, и люди пристально наблюдали за тем, как сестры держались, оказываясь вместе. Стало происходить как раз то, что когда-то беспокоило императора Александра III, сомневавшегося, стоит ли цесаревичу жениться на младшей из сестер.
«Я нахожу, что в любом случае хорошо, что мы живем в другом городе, чем Аликс. Это лучше главным образом для нее. Это дела­ет ее совершенно независимой. Позднее, когда ее узнают, а также и о ее взглядах, это уже не будет важным. Тогда никто не сможет сказать, что, что бы она ни сделала, посоветовала я ей», – писа­ла Елизавета Федоровна королеве Виктории.
В феврале 1899 года в России вспыхнули студенческие вол­нения. 8 февраля студенты Санкт-Петербургского университе­та вышли на демонстрацию, которую рассеяла конная полиция, применившая нагайки. Эти действия полиции были расценены обществом и некоторыми министрами как нетактичные. Ряд видных профессоров Санкт-Петербургского университета об­ратились с протестом и жалобой на действия полиции к мини­стру народного просвещения. 21 февраля император повелел назначить расследование причин беспорядков, начавшихся в Санкт-Петербургском университете и распространившихся на учебные заведения в других городах России; следствие возгла­вил генерал-адъютант П.С. Ванновский. Рассмотрев резуль­таты расследования, правительство признало действия поли­ции неправомерными.
В субботу Крестопоклонной недели, 20 марта 1899 года, Елиза­вета Федоровна писала императору: «Ты не представляешь, какое болезненно-скорбное впечатление производит студенческое дело по всей России. То, что – как ты надеялся – должно было попра­вить дело, к сожалению, обернулось к худшему. Помню, на пер­вых порах ты отнесся к студенческим волнениям как к событиям, о которых постоянно говорят, все знают и, следственно, на ко­торые нужно реагировать обычным образом. Убеждена, – скажи, если это не так, – что потом тебя стали донимать и... весь свет и общественное мнение (а это злейшие из твоих врагов) стали него­довать, что с „бедными невинными юношами“ плохо обращают­ся. Невинные или нет, но они устроили беспорядки, а такого рода бесчинства должны разбираться их начальством и соответствен­но наказываться. И студентов, и полицию должно было судить их собственное начальство. Увы, эта дурацкая история была так раз­дута, что император назначил своего судью для разбирательства, и в результате оно выросло в дело колоссальной важности. Соби­рались успокоить бедных обиженных юнцов, а вышло – подли­ли масла в огонь, и запылали все российские университеты. <...> Либо надо было наказать их в обычном порядке, либо действовать энергично и незамедлительно. Я думаю об этих злополучных лю­дях, которые стоят во главе университетов; им велели быть мягче, и они больше не в состоянии удерживать глупую молодежь: юные жизни гибнут, авторитет начальства подорван. <...>
Положение двух твоих министров – внутренних дел[ff] и просвещения[gg] – самое безнадежное: император им не доверяет, он на­значил другого судить их. <...>
Мой дорогой брат, милый, если бы только ты не прислушивал­ся к общественному мнению! Бог одарил тебя редким умом, до­верься собственному суждению; Он будет вести тебя – будь суров, очень суров и, кроме того, окажи хоть какое-то доверие своим министрам либо уволь их, если не считаешь достойными, но ради твоего блага и блага страны не подрывай их авторитет перед всем миром, это безмерно опасно. Такой путь называется революцией сверху. <...>
Могу я высказать одну мысль – может быть, вздорную и по­тому годную лишь в мусорную корзину: так как твое поручение Ванновскому осталось безрезультатным и бесчиние лишь усу­губилось, не мог бы ты отдать новый приказ прекратить его? Ты стремился выказать этим молодым людям доброту, отеческое по­печение, они этим злоупотребили – почему бы не отправить действительно виноватых в военную службу? Год-другой дисципли­ны их вылечит, а потом они смогут учиться. Ты спасешь их души от неминуемой гибели. Разгони профессоров, эту страшную от­раву, – пусть убираются! Ты говорил, что, если тебе будут слиш­ком досаждать, ты покажешь характер: разве не самое время это сделать? А министры твои, баламуты, пускай занимаются каждый своим делом и будут честными и верными – до сих пор они только лгали. Тем, кого ты оставишь, доверяй; если они будут тебя боять­ся – будут работать. Посмотри на государей, правивших твердой рукой; общество нужно учить, оно не смеет подымать крик или мутить воду. Право, все уже уверены, что, устраивая стачку, бу­дут бунтовать до тех пор, пока ты их не послушаешься. И конец этому настанет, только когда в университетских городах количе­ство студентов уменьшится с нынешних четырех тысяч вчетверо, а остальные пусть учатся в других, более мелких заведениях, в ремесленных училищах и т.п., раз уж этим молодым людям прихо­дится учиться, чтобы зарабатывать потом себе на хлеб. <...>
Благослови тебя Бог.
Сейчас иду в храм, буду молиться за тебя. Нежные поцелуи от твоей любящей сестры Эллы».
В марте того же года Елизавета Федоровна продолжила пе­реписку с императором на тему волновавших ее политических событий, высказав свое суждение о принимаемых тогда властью мерах по преодолению кризиса. Власть в России в то время не знала иной модели, кроме абсолютистской монархии, при ко­торой принципиально был невозможен внятный диалог между властью, обществом и народом, еще сохранявшим в своем пред­ставлении старинный идеал самодержавной монархии и только благодаря этому идеалу смогшим пережить столь долгий период абсолютизма западного образца. При этой системе народ призы­вался к абсолютному послушанию, а власть – к исключительному благотворению и реформам по отношению к народу, но по свое­му, далекому от понимания народа и его нужд разумению. В усло­виях существования двух органически не могущих сжиться друг с другом систем – иностранной модели власти, выработанной иной культурой, основанной на ином историческом опыте, и народа, имеющего свое самоценное прошлое и выработанное им само­бытное представление, пусть и невысказанное, о власти, о своем политическом, религиозном и национальном идеале, – крах этой искусственной политической модели был неизбежен.
«Серж был очень тронут твоими добрыми словами, – писала Елизавета Федоровна императору, – он сейчас так бледен и по­давлен. Тебе знакомо это чувство, ведь и у тебя случаются ми­нуты уныния, когда стараешься сделать все возможное, но не успеваешь вполне, – бывают такие обескураживающие моменты. Что ж, надо уповать на Бога и верить, что Он будет вести тебя, Своего помазанника, особо. Только ты слишком добр, чересчур добр для того, чтобы нести на своих юных плечах такую ношу. Но Он даст тебе силу; и даже если ты делаешь ошибки – в конце концов, ты же человек. Не почитать ли тебе воспоминания Бис­марка? Они превосходны, создают такую ясную картину и удив­ляют глубиной мыслей, полезных государю. Начало не очень интересное, и местами попадаются неточности <...>, но период войн очень хорош. Как человек он приязни не вызывает, но как дипломат, политик он был великолепен и прежде всего искренне любил свою страну. <...>
Я так рада, что тебе нравится Б[оголепов]. Только подумай, ка­кую чепуху выдумывают – будто ты хочешь назначить Костю[hh] на эту должность, право, слухи ходят какие-то несуразные. Он оча­рователен, но он – поэт, а поэт не сумеет занимать такой ответ­ственный пост, он даже не в состоянии держать в порядке свой полк, мечтатель[2]. И потом, я уверена, ты не захочешь, чтобы ве­ликие князья были на таких важных должностях, тем более гене­рал-губернаторских. Нам в нашем положении не следует зани­мать такие посты, где с нами будут обращаться как с простыми смертными. В военном командовании все иначе, так было всегда, это служба, которой ждут от великих князей, но другие должно­сти, где тебя ставят на одну доску с кем попало, унижают наше до­стоинство. Твой отец испробовал это на нас, еще раньше дядя Миша служил на Кавказе. В его время это было проще, при твоем отце сложнее, а теперь, когда времена изменились и общество стало более критично и менее лояльно, это уж очень сложно. Мы, великие князья, не можем занимать должности, с которых нас можно уволить, как всех прочих, мы должны окружать пьедестал нашего государя и честно служить ему...»
20 октября 1899 года министр внутренних дел И.Л. Горемыкин был назначен членом Государственного Совета, а на его место на­значен Д.С. Сипягин.
14 февраля 1902 года студентом, дважды исключавшимся из университета, был смертельно ранен министр народного просве­щения Н.П. Боголепов, на его место был назначен семидесяти­двухлетний генерал П.С. Ванновский, попытавшийся пойти на­встречу требованиям студентов. 2 апреля 1902 года был убит министр внутренних дел Д.С. Сипягин.
3 апреля Елизавета Федоровна написала императору письмо, призывая его к более решительным действиям.
«Ники, дорогой, ради Бога, будь сейчас деятелен, может статься, нас ждут и другие убийства – и как положить конец террору? – пи­сала она. – Прости, я пишу без обиняков, не выбирая выражений, и словно бы отдаю приказания; но я вовсе не жду, что ты будешь поступать по моей указке, просто излагаю эти мысли на случай, если они окажутся тебе полезными. Я бы без промедления назна­чила нового министра, каждый потерянный день приносит вред – почему бы не Плеве, у него есть опыт, и он честен. И еще, дорогой: ты говорил, что с Ванновским все улажено, но он все еще здесь! От­правь же его в отставку, не будь так мягок. <...> Посмотри, дорогой, после смерти Боголепова ты взял Ванновского, и все ликовали, ожидая, что он будет суров – под твоим руководством. Но он подпал под влияние дурного человека, и в результате – слабость. В Трепова стреляли, и вскоре после этого ты изменил свое превос­ходное, твердое решение по Сибири[ii]. Складывается впечатление, что ты опять уступаешь. <...> А теперь еще это новое несчастье. О, неужто этих скотов нельзя судить военно-полевым судом? И пусть вся Россия знает, что за такие преступления карают смер­тью. Не хотите казней, наказаний – пусть террористы первыми пе­рестанут убивать: plus d’arret de mort, bien alors gue les assassins com­mencent[jj]Почему бы тебе не поговорить с умными людьми и верными слугами – Плеве, Муравьевым, Зенгером, Победоносце­вым, Владимиром[kk] и т.д.? В случае если ты сочтешь, что Серж мо­жет быть полезен, можно ему написать, он ответит. Я знаю, он пи­сал к бедному Сипягину и в день его смерти получил ответ, в котором мысль Сержа признавалась удачной. Она состоит в том, чтобы не публиковать фамилий тех, кто совершил покушение или преуспел в подобных преступлениях. Это помешает им выглядеть героями, и у них пропадет желание рисковать жизнью и идти на преступление. (Я бы предпочла, чтобы преступник заплатил своей жизнью и исчез). Кто он и что он, осталось бы неизвестным, а ведь им придает мужества мысль о том, что они станут героями и о них узнает весь мир. Хорошо бы ты прямо сейчас проявил всю необхо­димую твердость и ни малейшего сострадания по отношению к тем, кто сам не проявил его...»
4 апреля 1902 года на пост министра внутренних дел был на­значен В.К. Плеве.
Елизавета Федоровна глубоко переживала в 1901–1902 годах не только внутриполитические события, но и внутрисемейные. В этот год Александра Федоровна, считая, что беременна, ожида­ла разрешения от бремени. Однако беременность оказалась лож­ной, а ее уверенность была навеяна словами месье Филиппа[3].
Император писал в дневнике: «[10 июля 1901 года]. Вернулся в 12 часов из Петергофа. Завтракали и обедали вдвоем. Днем был у Мама. Играл. Весь вечер провели в Ренелле. MrPhilippeговорил и поучал нас. Что за чудные часы!!!
[11 июля 1901 года]. Все наличное семейство приехало и за­втракало на Ферме. В это время „наш друг“ [Филипп] сидел у Аликс и разговаривал с нею. Показали ему наших дочек и помо­лились с ним в спальне! <...>
[20 июля 1901 года]. Чудный день. Пророк Илья нас не посе­тил сегодня в виде грозы! <...> Аликс заехала за мной на Ферму, и мы вместе отправились на Сергиевку. Вскоре туда приехали все со Знаменки[ll] с „нашим другом“. Пили чай и гуляли по парку. Верну­лись домой в 61/4 часов. Купался в море. После обеда поехали на Знаменку и провели последний вечер с „нашим другом“. Помолились все вместе».
22 июля 1902 года Александра Федоровна писала мужу, соби­равшемуся ехать к императору Вильгельму: «Ужасно отпускать тебя одного, зная, какие заботы ожидают тебя. Но рядом с тобой будет наш дорогой Друг, он поможет тебе отвечать на вопросы Вильгельма. Будь дружелюбен и строг, чтобы он понял, что не смеет с тобой шутить, и пусть научится уважать и бояться тебя – это главное...»
Поскольку всем стало известно о том, что Филипп вхож в се­мью императора, полиция начала собирать о нем сведения как в России, так и за границей[4].
Близость императора и его супруги к темной, как считали многие, личности стала вызывать беспокойство матери Николая II, вдов­ствующей императрицы, и его сестры Ксении, которая в одном из писем писала: «<...> Мама и я говорили сегодня с ними обоими[mm] про Ф[илиппа], и я почувствовала большое облегчение, но, к сожалению, они опять ничего нам не разъяснили и только удивлялись, почему все вообразили, что они скрывают свое знакомство с Ф[илиппом], тогда как они не думали из этого делать секрет. А тайна все-таки остается тайной – кто он такой, мы так и не выяснили! Они сказали, что он очень скромный человек и что с ним приятно говорить, т. к. он так хорошо понимает и говорит„ то, что приносит добро“!»
Не миновали эти беспокойства и переживания за благопо­лучие императорской четы и Елизавету Федоровну с супругом. В июле 1902 года великая княгиня сделала попытку объясниться с сестрой относительно пагубности влияния на ее семью загадочно­го иностранца, но потерпела неудачу.
«<...> Мы объехали вокруг Александровского парка, и все это время Элла нападала на меня насчет нашего Друга, – писала 23 июля 1902 года Александра Федоровна мужу. – Я сохраняла полное спокойствие и отвечала уклончиво, особенно после того, как она сказала, что хочет добраться до сути. Она слышала о нем много дурного, что ему нельзя доверять. Я не стала спрашивать, что говорят, а объяснила, что все это от зависти и назойливого лю­бопытства. Она сказала: все покрыто такой тайной. Я сказала: нет, мы делали все открыто, в нашем положении ничего и невозможно скрыть, ведь мы живем на виду у всего мира. Что весь их дом зна­ет его, он ест вместе со всеми и вовсе не скрывается. Часто ли мы виделись с ним? Да, несколько раз. Я упорно стояла на истории с исцелением.
Она находит странным, что это делает иностранец. Начала го­ворить о Николаше – я сказала, что в прежние дни он интересо­вался спиритизмом, но давно оставил это, чтобы разговор более не принимал такой оборот, при котором труднее было бы ей от­вечать. Она считает, что Милица и Стана окружают излишней се­кретностью то, что за ним посылали зимой (она это взяла из вер­ного, заслуживающего доверия источника, я не спросила какого) и что они пытались это скрыть.
Уверена, что мои ответы ее никаким образом не удовлетворили, – будем надеяться, она не вернется к этому снова...»
Видя, что не успешна в своем предприятии открыть сестре глаза на Филиппа, Елизавета Федоровна обратилась за помощью к матери императора Николая II, Марии Федоровне, с которой у нее сложились дружественные и доверительные отношения.
«Думаю, сердце мое болит не меньше, чем у тебя, – писала она Марии Федоровне, – и я жажду помочь, но вот ужасная вещь – бедная Аликс чувствует, что мы перестали доверять ей, и погрузи­лась в отчаяние. Я это поняла вчера – бедная она, бедная! Боюсь, я зашла слишком далеко, рассказывая ей о впечатлении, какое произвело повсюду это роковое пребывание[nn]. Но я все время по­вторяла и доказывала, что семья ее любит, а слухи, которые расхо­дятся по всей стране, приобрели такой размах только оттого, что Черногорки[oo] окружили все тайной. <...> Умоляю тебя, с твоим до­брым сердцем: когда будешь прощаться с ней, просто скажи сло­вечко в духе материнской любви. Думаю, сейчас ласка утешит ее больное сердце и вернет веру в то, что мы все любим ее, а говорим так ради ее же блага. <...>
Если бы по пути в Кронштадт с Ники ты еще раз могла затро­нуть эту тему, с любовью, с печалью о том, какая пагуба привнесе­на в страну – сближением с неизвестными людьми, окруженны­ми тайной; и, наверное, не стоит касаться семейной неприязни к Черногоркам. Может быть, теперь это его образумит. Я знаю, Аликс заявила, что я не должна плакать, потому что Ники сказал, что уже не вынесет, если я потеряю самообладание, так что ви­дишь – все висит на волоске, и материнской печалью и лаской, может быть, ты растопишь последнюю преграду, которая его удерживает, и в конце концов он все увидит в истинном свете. Ка­ким истинным благословением Божиим стал бы этот день!»
Елизавета Федоровна сделала попытку объясниться и с импе­ратором, о чем написала Марии Федоровне, призывая ее оказать со своей стороны содействие прекращению того вредного влия­ния, которое оказывал на царскую чету иностранец.
«Гуляя с Ники, я имела с ним длинный разговор и дошла до сути, – писала она. – В итоге – то же впечатление, что от прежних разговоров, новое только одно: он сказал, что хотел бы, чтобы ты [принимала в этом участие], потому что беседы, полные глубокой веры и утешения, принесли бы тебе пользу в твоем горе. Я спро­сила, так почему же он тебя не пригласил. Тот человек робеет говорить перед большим обществом и т.д. У меня такое впечатле­ние, что il ne le veut pas mettre dedans les autres[pp]Желание ли это того человека или всего тараканьего общества[qq], неясно. <...>
Я сказала, право же, не было бы ничего дурного, пожелай он встретиться с интересным человеком, как говорится, nicht hoffähig[rr]пригласить его наряду с другими – что плохого, если го­сударь говорит с народом, чем больше он видит людей, тем лучше. Пагубно это, лишь когда окружено тайной. <...>
Я говорила с Ники о словах Юрия[ss] – он, казалось, был изум­лен – и о многом другом: об их манере разговаривать, об упор­ной таинственности. Это, должно быть, явило ему все в новом свете. И как это отозвалось во всей России. И еще о том, что се­мья огорчена, ей был нанесен такой ущерб... всю правду, и о наших разговорах. О, если бы ты была здесь и мало-помалу откры­вала ему глаза, может быть их влияние было бы сломлено совсем. А сейчас у меня такое чувство, что мы проиграли, а они праздну­ют победу <...>».
Относительно своих объяснений с Елизаветой Федоровной император Николай IIписал супруге: «Зная, что оставляю тебя совсем одну (не считая детей) после таких испытаний, да еще с Эллой, я чувствую себя несчастным как никогда, я хочу сказать, что эта разлука – самая болезненная из всех. Но нечего делать, Бог Сам знает, что для нас хорошо, мы должны склонить головы и повторять священные слова: „Да будет воля Твоя“.
Не знаю почему, но сегодня перед прибытием сюда я так спо­коен, это исполняется обещание „нашего Друга“».
В свою очередь и Сергей Александрович высказал свои смуще­ния Константину Константиновичу. «Сергей отозвал меня на балкон и признался в большом своем смущении по поводу частых за последний год посещений государем и молодой императрицей Знаменки, где у Милицы они подпали под сильное влияние фран­цуза Филиппа; он, по словам Сергея, какой-то мистик. Сергей утверждает, что Их Величества впали в мистическое настроение, что они на Знаменке молятся с Филиппом, что не могут дождать­ся минуты ехать на Знаменку, проводят там долгие вечера и воз­вращаются оттуда в каком-то восторженном состоянии, как бы в экстазе, с просветленными лицами и блестящими глазами»,– записал тот в своем дневнике 24 августа 1902 года.
После смерти в 1891 году супруги великого князя Павла Александровича, великой княгини Александры Георгиевны, их дети – малолетняя дочь Мария и новорожденный младенец Дми­трий –остались на попечении великого князя Сергея Алексан­дровича и его супруги Елизаветы Федоровны.
В 1902 году великий князь Павел Александрович вступил во второй, морганатический брак с разведенной женой генерал-майора Эрика Августа фон Пистолькорса Ольгой Валерьянов­ной. Брак не был признан императором, и супруги были высла­ны из России. Хорошо понимая, что император не согласится признать этот брак, великий князь Павел Александрович перед отъездом из России распорядился, чтобы ему было выдано из его конторы прямо в вагон три миллиона рублей, что и было испол­нено. Дети, Дмитрий и Мария, по просьбе великого князя Сер­гея Александровича были отданы под официальную опеку его и его супруги. В 1904 году император Николай II простил вели­кого князя Павла Александровича за брак, заключенный и про­тив его воли, и против существовавших в то время правил. Одна­ко дети Павла Александровича так и остались на воспитании опекунов.
Впоследствии Мария Павловна написала воспоминания о жизни в семье дяди, интересные тем, что здесь Сергей Алексан­дрович и Елизавета Федоровна предстают в обыденной бытовой обстановке, вне этикета, часто скрывающего особенности лично­сти человека за светскими условностями.
«У дяди Сергея и тети Эллы никогда не было своих детей. Их отношения отличались сильной привязанностью, покоившейся на безусловном согласии тети с любым решением дяди, и в круп­ных, и в мелких вопросах, – писала Мария Павловна. – Оба гор­дые и сдержанные, они редко показывали свои чувства и никогда ни с кем не делились.
Приняв православие, тетя с каждым годом все с большим рве­нием исполняла его обряды. Несмотря на то, что дядя Сергей был набожен и скрупулезно соблюдал все православные обряды, он с тревогой наблюдал, как жену все более поглощает духовная жизнь, и под конец считал это просто неумеренным.
Он обращался с ней как с ребенком. Думаю, ее задевало такое отношение и она хотела большего понимания. А в результате она все более замыкалась в себе. Она и дядя, как мне кажется, никогда не были очень близки. Большей частью они встречались только за едой, а днем избегали оставаться наедине. <...>
Когда он бывал подавлен или мрачен, его губы сжимались в уз­кую прямую линию, а глаза становились маленькими светлыми точками. Его не без оснований называли холодным, жестким, но по отношению к Дмитрию и ко мне он проявлял почти женскую нежность. Несмотря на это, он требовал от нас, как и от всех в доме и окружающих, четкого и мгновенного послушания. Он счи­тал, что лично должен заниматься домом, имениями, всеми дела­ми и мельчайшими подробностями жизни каждого из нас, не до­пуская никакого противоречия малейшему своему решению. <...> Тетя Элла была одна из самых красивых женщин, каких я видала в жизни. Она была высокая и стройная блондинка с необыкновенно тонкими и чистыми чертами лица. У нее были серо­-голубые глаза <...>, их взгляд производил совершенно необычное впечатление.
Даже в деревне тетя уделяла много времени и внимания своей внешности. Она сама придумывала фасоны большей части своих платьев, сама их рисовала и раскрашивала, тщательно обдумывая их и нося умело и изящно. Дядя, у которого была страсть к драго­ценностям, много ей дарил – у нее почти к каждому костюму был свой, гармонировавший с ним ювелирный набор.
Когда мы были маленькими – еще при жизни дяди, – тетя Элла не проявляла интереса к нам или к чему-либо касающему­ся нас и видела нас очень мало. Вероятно, ей не нравилось наше пребывание в доме и явная привязанность к нам дяди. Иногда она говорила мне обидные для меня слова.
Помню, однажды она оделась для выезда и показалась мне особенно красивой. Платье было простое, из белого муслина, но она причесалась по-новому – распустила волосы, собрав их на за­тылке бантом из черного шелка <...>.
Я воскликнула: „Ой, тетя, вы как маленький паж на картинке в волшебной сказке!“
Она без улыбки повернулась к моей бонне и сказала сухим, резким тоном: „Фрейлейн, вы должны научить ее не делать лич­ных замечаний“.
И ушла.
Одевание к обеду она превратила в целую церемонию, тре­бовавшую много времени. Горничные, кастелянша – все были в сборе. В корзине, обитой розовым сатином, приготовлено обши­тое кружевами батистовое белье. Ванны наполнены горячей аро­матной водой с вербеной. Плавают розовые лепестки.
Когда горничные и другая прислуга снимали с нее платье для выезда днем, тетя уединялась в своем будуаре. Служанки ждали с разложенными вокруг них в определенном порядке чулками, туф­лями, нижними юбками и другими сложными принадлежностями туалета того времени. Из соседней комнаты слышен был плеск воды. Тетя открывала дверь, только приняв ванну и надев корсет. Тогда горничные бросались вперед, каждая со своей определен­ной функцией.
Пока они ее одевали, тетя внимательно, обычно с удоволь­ствием, рассматривала себя в большом трельяже, где она могла видеть себя со всех сторон. Окончательные детали она вносила своими руками. Если костюм чем-то не удовлетворял ее, она сни­мала его и просила другой, который прилаживала с той же забо­той и терпением.
Одна из горничных причесывала ее. Маникюр она делала себе сама. <...>
По окончании маникюра ей подавали вечернее платье – теперь в ритуале наступал мой черед. Тетя говорила мне, какие драгоцен­ности она хочет надеть, я шла к ее шкафчику с драгоценностями, напоминавшему скорее витрину ювелирного магазина, и прино­сила выбранное. Вскоре дядя, с его обычной точностью, стучал в дверь, чтобы сказать, что обед подан. <...>
Помню, как однажды вечером, в те же времена, я увидела тетю в придворном платье – величественную, с длинным парчовым шлейфом, сверкающую драгоценностями и необыкновенно кра­сивую. Онемев при этом зрелище, я привстала на цыпочках и за­печатлела полный любви поцелуй сзади на ее белой шее, прямо под великолепным тяжелым сапфировым ожерельем. Она ничего не сказала, но я видела ее глаза, и холодный, жесткий ее взгляд пронзил меня до самого сердца».
В 1903 году состоялось глубоко знаменательное для право­славной России и для царской семьи событие – давно уже чаемое многими прославление преподобного Серафима Саровского. На торжествах прославления присутствовала вся царская семья. Ели­завета Федоровна, передавая свои впечатления от поездки в Саров, писала сестре, принцессе Виктории:
«Как много красивых и здоровых впечатлений. Мы ехали шесть часов в экипажах до монастыря. По дороге в деревнях кра­сивые, здоровые люди были живописны в ярко-красных сарафа­нах и рубахах. Монастырь очень красив и расположен в необъят­ном сосновом бору. Богослужение и молитвы, читаемые на нем, были замечательны. Св[ятой] Серафим был монахом, жил в XVIII столетии, был известен чистотою и святостью своей жизни и при этом исцелял больных и нравственно поддерживал к нему обращающихся, а после его кончины чудеса не прекращаются. Тысячи и тысячи народа со всех концов России собрались в Сарове на день его прославления и привезли своих больных из Сибири и Кавказа... Какую немощь, какие болезни мы видели, но и какую веру. Казалось, что мы живем во времена земной жизни Спасите­ля. И как они молились, как плакали – эти бедные матери с боль­ными детьми, и, слава Богу, многие исцелились. Господь сподо­бил нас видеть, как немая девочка заговорила, но как молилась за нее мать».
В 1904 году началась Русско-японская война. Великая княгиня вся погрузилась в хлопоты по деятельной помощи фронту. Ею был создан Особый Ее Императорского Высочества великой кня­гини Елизаветы Федоровны комитет, который занялся организа­цией в Большом Кремлевском дворце мастерских и склада по сбору пожертвований в помощь раненым и нуждающимся. Здесь принимали деньги и вещи, шили одежду и собирали медикамен­ты. Особый отдел отвечал за отправку грузов и вел контроль за их доставкой. Исполнительная комиссия занималась бесплатным размещением раненых. На средства комитета были созданы де­вять летучих санитарных отрядов, подвижной склад, имевший не­сколько отделений на передовой, плавучий лазарет, бактериоло­гическая станция имени С.П. Боткина и устроено несколько походных церквей. По замыслу великой княгини и под ее почет­ным председательством был учрежден Комитет в помощь жерт­вам Русско-японской войны, который занимался поиском работы для офицеров и нижних чинов, помогал вдовам и сиротам в устройстве в богадельни и приюты, в получении пенсий и пособий.
В конце 1904 года со склада великой княгини было отправлено на Дальний Восток вещей на сумму около 700 тысяч рублей. За несколько месяцев работы было изготовлено около 300 тысяч пу­дов разных вещей, 580 тысяч штук марлевых бинтов, отправлено 118 вагонов гуманитарной помощи. Всего на нужды раненых было истрачено Комитетом под председательством великой княгини около полутора миллионов рублей.
В письме императрице Марии Федоровне, написанном 14 сен­тября 1904 года, вполне отразился тогдашний душевный настрой великой княгини: «<...> разве можно чем-то наслаждаться, когда тебя преследует война. Не сомневаюсь, наверняка ты была бы рада встретиться с солдатами <...>. Они так трогательны в своих страданиях, так сильны духом. Единственное утешение – не си­деть без дела, знать, что ты хоть чем-то можешь быть полезен, облегчить невзгоды, которые они так мужественно претерпевают».
Приближалось время изменения всего строя жизни великой княгини Елизаветы Федоровны. «Началось революционное бро­жение; неудачные военные действия на Дальнем Востоке были искусно использованы революционерами, начались студенческие забастовки и забастовки на фабриках и заводах. Великий князь советовал выказывать твердость и силу, но в Петербурге с его мнением не согласились, и он отказался от поста московского ге­нерал-губернатора, сохранив за собой лишь пост командующего Московским военным округом. Великая княгиня с мужем и пле­мянниками покинули генерал-губернаторский дом и переехали в Нескучное. Однако и там им пришлось оставаться недолго, так как ввиду все нараставшего враждебного отношения революцио­неров к великому князю им там стало [жить] небезопасно. Они переехали в Николаевский дворец в Кремле около Чудова мона­стыря. <...> Великий князь начал получать в большом количестве угрожающие письма». Как чиновник, занимавший один из выс­ших государственных постов, он был приговорен революционе­рами к смерти.
В начале ноября 1904 года убийца великого князя Иван Каля­ев нелегально въехал «в Россию, – писал один из революционных «судей» и организаторов убийства Борис Савинков, – <...> по­тянулись хмурые дни наблюдения. <...> Великий князь ждал по­кушения. <...> Из дома генерал-губернатора он <...> в декабре переехал в Нескучное и через несколько дней опять переменил место жительства. Теперь он скрывался в Кремлевском дворце. Это сильно мешало наблюдению. Но Иван Каляев был неуто­мим. Он едва держался от усталости на ногах, едва справлялся с закладкой, едва находил в себе силы дни и ночи просиживать на козлах – и все-таки, как тень, скользил за великим князем <...>.
К концу января он уже изучил все привычки великого князя. <...> на 2 февраля было назначено покушение. <...>
Вечером в среду 2 февраля великий князь должен был посе­тить в Большом театре спектакль, устроенный в пользу Склада великой княгини Елисаветы Федоровны. Местом покушения была выбрана Воскресенская площадь. <...> Иван Каляев ждал около Думы. <...>
В начале 9-го часа карета великого князя, блестя своими ха­рактерными яркими и белыми огнями, поравнялась с Каляевым. Одетый по-простонародному в поддевку, он подбежал к ней, под­нял руку и тотчас же опустил ее. В карете, кроме Сергея Алексан­дровича, сидела еще женщина и дети – как оказалось впослед­ствии, великая княгиня Елисавета Федоровна и дети великого князя Павла, Дмитрий и Мария. <...> Каляев вернул свой снаряд и ушел <...>.
В пятницу 4 февраля великий князь должен был, по обыкно­вению, прибыть днем в свою канцелярию <...>. С 2-х часов Каля­ев со снарядом, завернутым в бумажный платок, находился уже в Кремле у памятника Александру II. <...> С этого места был виден дворец великого князя. У ворот стояла карета. <...>
Каляев <...> прошел <...> к иконе Иверской Божией Матери. Он давно, еще раньше заметил, что на углу прибита в рамке из стекла лубочная патриотическая картинка. В стекле этой картин­ки, как в зеркале, отражался путь от Никольских ворот к иконе. Таким образом, стоя спиной к Кремлю и рассматривая икону, можно было заметить выезд великого князя. <...> Он <...> успел еще вернуться к Иверской и повернуть обратно мимо Историче­ского музея через Никольские ворота в Кремль, к зданию суда. У здания суда он встретил великого князя».
«Против всех моих забот, я остался 4 февраля жив, – писал Ка­ляев из тюрьмы друзьям. – Я бросал на расстоянии четырех шагов, не более, с разбега, в упор, я был захвачен вихрем взрыва, видел, как разрывалась карета. После того как облако рассеялось, я ока­зался у остатков задних колес. Помню, в меня пахнуло дымом и щепками прямо в лицо, сорвало шапку. Я не упал, а только отвер­нул лицо. Потом увидел шагах в пяти от себя, ближе к воротам, комья великокняжеской одежды и обнаженное тело... Шагах в де­сяти за каретой лежала моя шапка, я подошел, поднял ее и надел. Я огляделся. Вся поддевка моя была истыкана кусками дерева, ви­сели клочья, и она вся обгорела. С лица обильно лилась кровь, и я понял, что мне не уйти...»
«Взрывом, происшедшим от разорвавшейся бомбы, великий князь был убит на месте, а сидевшему на козлах кучеру Андрею Рудинкину были причинены многочисленные тяжкие телесные повреждения, – сообщалось в скупых строках официального ра­порта. – Тело великого князя оказалось обезображенным, причем голова, шея, верхняя часть груди с левым плечом и рукой были оторваны и совершенно разрушены, левая нога переломле­на с раздроблением бедра, от которого отделилась нижняя его часть, голень и стопа. Силой произведенного злоумышленником взрыва кузов кареты, в которой следовал великий князь, был расщеплен на мелкие куски и, кроме того, были выбиты стекла наружных рам ближайшей к Никольским воротам части здания судебных установлений и расположенного против этого здания арсенала».
«Шел к концу прекрасный зимний день, все было спокойно, снег смягчал доносившийся до нас городской шум, – вспоминала об этом дне Мария Павловна. – Вдруг раздался ужасный взрыв, от которого зазвенели стекла.
Наступившая затем тишина была такой угнетающей, что в те­чение нескольких секунд мы не могли шевельнуться или взгля­нуть друг на друга. <...>
Стая ворон, испуганная взрывом, бешено пронеслась вокруг колокольни и исчезла. На площади появились признаки жизни. Все люди бежали в одном направлении.
Теперь площадь была уже полна народу. Тетя выбежала из дома, набросив на плечи пальто. За ней – мадемуазель Елена[tt] в мужском пальто. Обе были без шляп. Они вскочили в сани, тут же тронувшиеся на полной скорости, и исчезли из виду, скрывшись за углом площади. <...>
Нас привели только тогда, когда все <...> было сделано. <...> Церковь была переполнена; все стояли на коленях; многие пла­кали. Носилки стояли у ступеней алтаря, внизу, на камнях. Их содержимое было, по-видимому, невелико, потому что шинели покрывали что-то очень небольшое. На одном конце из-под них виден был сапог. Капли крови падали на пол, медленно собираясь в маленькое темное пятно.
Тетя стояла на коленях у носилок. Ее яркое платье выглядело странно на фоне окружавших ее скромных одежд. <...> Лицо ее было белым и потрясало необыкновенной суровостью. <...> Я за­метила пятна крови на правом рукаве ее нарядного голубого пла­тья. Кровь была и на руке, и под ногтями ее пальцев, крепко сжи­мавших медали, которые дядя всегда носил на шее, на цепи.
Дмитрию и мне удалось увести ее в ее комнаты. Она, рассла­бившись, упала в кресло. Сухими глазами, тем же странным не­подвижным взглядом она смотрела прямо перед собой, в про­странство и ничего не говорила...
Тетя несколько раз спрашивала о дядином кучере. Он лежал в больнице в безнадежном состоянии. К шести часам вечера тетя Элла поехала сама навестить раненого; и чтобы не расстраивать его видом траура, она была в больнице в том же нарядном голубом платье, которое носила весь день. <...> Когда кучер спросил, как здоровье дяди, у нее хватило духа с улыбкой ответить ему, что сам великий князь послал ее к нему. Ночью бедняга тихо отошел.
Тетя Элла ничего не ела, но вошла в комнату, когда мы кон­чали ужинать, и села с нами за стол. На ней все еще было это го­лубое платье. Взглянув на ее бледное, изнуренное лицо, мы устыдились, что едим. Она сказала, что хотела бы переночевать в моей комнате, чтобы не оставаться одной в своих апартаментах на первом этаже. Прежде чем отослать Дмитрия спать, она по­просила, чтобы мы помолились при ней, и мы все трое стали на колени».
«Из Якиманской части Каляева перевели в Бутырскую тюрь­му – в Пугачевскую башню, – вспоминал Борис Савинков. – Че­рез несколько дней его посетила жена убитого им Сергея Алек­сандровича великая княгиня Елисавета Федоровна».
«Мое свидание с великой княгиней произошло вечером 7 фев­раля в канцелярии арестного дома Пятницкой части, куда меня привели нарочно, – писал Каляев своим друзьям из тюрьмы. – Я не был предупрежден о свиданьи, я не звал великую княгиню к себе. Когда она вошла ко мне, вся в черном, медленной поход­кой разбитого горем человека, со слезами на глазах, я не узнал ее и первоначально предположил, что это кто-нибудь из арестован­ных для опознания. „Жена я его“, – прошептала великая княгиня, приблизившись ко мне. Я не встал перед нею, и она беспомощно опустилась на соседний стул и продолжала плакать <...>.
„Княгиня, – сказал я, – не плачьте. Это должно было случить­ся... Почему со мной говорят только после того, как я совершил убийство“, – сказал я в раздумье.
„Вы, должно быть, много страдали, что вы решились“, – заго­ворила она, но тут я прервал ее, вскочил и в большом возбужде­нии от ее слез громко произнес: „Что из того, страдал я или нет. Да, я страдал, но мои страдания я слил со страданиями миллио­нов людей. Слишком много вокруг нас льется крови, и у нас нет другого средства протестовать против жестокостей правительства, против этой ужаснейшей войны... Но почему со мной разговари­вают только после того, как я совершил убийство“, – повторил я, прервав свои размышления.
„Да, очень жалко, что вы к нам не пришли и что мы не знали вас раньше“. <...>
„Но ведь вы знаете, что сделали с рабочими 9 января, когда они шли к царю? Неужели вы думали, что это может пройти безнака­занно? Эта ужасная война, которая ведется с такою ненавистью к народу... Вы объявили войну народу, мы приняли вызов. Я отдал бы тысячу жизней, а не одну. Россия должна быть свободной“. – „Но честь, честь родины“, – заметила она. <...>
„Честь родины“, – повторил я с сарказмом. „Разве вы думаете, что и мы не страдаем? Разве вы думаете, что и мы не желаем добра народу?“ – „Да, вы теперь страдаете... – заметил я. – А добро... оставим в покое добро“.
Мы оба замолчали, и я сел. Великая княгиня также успокои­лась немного и начала причитывать о великом князе <...>. Тут я опять прервал великую княгиню и, щадя ее чувства, заявил: „Не будем говорить о великом князе. Я не хочу с вами говорить о нем, я скажу все на суде. Вы знаете, что я совершил это вполне сознательно. Великий князь был определенный политический деятель. Он знал, чего хотел“.
„Да, я не могу вести с вами политических разговоров... Я хотела бы только, чтобы вы знали, что великий князь простил вам, что я буду молиться за вас...“
Мы смотрели друг на друга, не скрою, с некоторым мисти­ческим чувством, как двое смертных, которые остались в жи­вых. <...>
„Я прошу вас, возьмите от меня на память иконку. Я буду мо­литься за вас“. И я взял иконку. <...> Великая княгиня встала, чтобы уйти. Я также встал».
Похороны скончавшегося от ран кучера предварили похоро­ны великого князя. Узнав о его кончине, великая княгиня отпра­вилась сначала в больницу, а затем на погребение. Она отстояла литургию и отпевание и затем медленно пошла за гробом, не об­ращая ни на кого внимания. После погребения, когда она стала возвращаться, она шла, погруженная в себя, ничего не замечая вокруг, сбиваясь с дороги и попадая в снег.
«Понятно, какое сильное нравственное потрясение вызвало в ней это трагическое событие, – вспоминал видевший великую княгиню в эти дни Павел Григорьевич Курлов, бывший в то вре­мя курским вице-губернатором. – Потрясение это охватило ее всецело не только в первые дни, но оставило след на всю дальней­шую жизнь. Я никогда не забуду той ужасной по своей простоте минуты, когда в 3 часа ночи накануне погребения, во время одно­го из моих дежурств при гробе, в церковь из соседней комнаты во­шла великая княгиня. Она двигалась автоматической походкой, видимо, не вполне сознавая свои действия. Медленно подошла она к усопшему и, приподняв покров, стала что-то поправлять в гробу, где лежало изуродованное тело. Мы, дежурные, замерли, боясь шевельнуться. Быстрыми шагами к великой княгине при­близился состоявший при ней гофмейстер Н.А. Жедринский и увел ее во внутренние покои».
«В течение всех этих печальных дней тетя проявила поистине непостижимый героизм, – вспоминала впоследствии Мария Пав­ловна. – Никто не мог понять, откуда у нее явились силы так пе­реносить свое горе. И прежде замкнутая, теперь она еще более ушла в себя. Только ее глаза да иной раз убитое лицо выдавали ее страдания; и с энергией, поразительной после долгих лет почти полной пассивности, она сама занялась всем, до самых ужасающих подробностей».
10 февраля в присутствии множества народа состоялось отпе­вание убитого великого князя. После отпевания гроб с останками был перенесен в Андреевскую церковь, где он оставался до устройства усыпальницы под храмом Чудова монастыря. На сред­ства, отпущенные великой княгиней, до сорокового дня устраива­лись бесплатные поминальные обеды во всех народных домах и столовых Попечительства о народной трезвости. Всего было вы­дано сорок пять тысяч обедов по билетам, розданным неимущему населению участковыми попечительствами о бедных.
Через несколько дней после погребения мужа Елизавета Федо­ровна писала вдовствующей императрице Марии Федоровне: «Благослови тебя Господь, дорогая. О, как бы я хотела, чтоб ты была здесь, моя дорогая, дорогая, добрая, любящая сестра, просто чтобы благословить тебя за утешение, любовь и доброту, согрев­шие бедное страждущее сердце Сержа при нашей последней встрече. Я чувствую твое одиночество, увы, мы знаем, что это такое. И все же Господь в Своем великом милосердии даровал мне безграничное утешение жить близ маленькой церковки, где такая атмосфера мира и покоя. Уверена, это утишило бы и твое сердце и придало бы тебе сил. Там я начинаю и заканчиваю свой день, и кажется, нерушимый покой осеняет меня в дневные часы, словно я прихожу из другого мира выполнить свой долг, утешить других, и это не я живу, а кто-то другой, тогда как моя душа почи­ет на небесах подле той чистой и честной души, что руководила мной, помогала во всем и без которой меня больше нет. Я даже не могу плакать, я не здесь, а там, наверху. Конечно, жизнь идет, со своими нуждами, скорбями, тревогами, и надо работать. Телом я вполне здорова, даже лекарства [не] принимаю и чувствую себя хорошо. Господь поистине благословил меня мощами святителя Алексия. Только бы мне жить по правде, так, как желал бы мой Серж. Я бы хотела когда-нибудь стать достойной того, что была его женой».
В мае 1905 года Каляев был приговорен к смерти. «На другой день министр юстиции Манухин, делая доклад государю, спросил его, желает ли он смягчить приговор Каляеву, как его о том про­сила великая княгиня Елизавета Федоровна. Николай II помол­чал, потом спросил небрежным тоном: „У вас больше ничего нет к докладу, Сергей Сергеевич?..“ – и отпустил его. Но затем тотчас же призвал директора Департамента полиции Коваленского и дал ему секретное приказание.
Каляев был тогда переведен из Москвы в Шлиссельбургскую крепость, знаменитую государственную тюрьму. 23 мая в 11 часов вечера в камеру осужденного вошел главный военный прокурор Федоров, ведший следствие по его делу; он был еще по универси­тету знаком с Каляевым. „Я уполномочен вам передать, – сказал он, – что, если вы попросите о помиловании, Его Величество со­изволит вам даровать его“. Каляев ответил со спокойною твердо­стью: „Нет, я хочу умереть за свое дело“. <...> Федоров сделал по­следнее усилие, чтобы убедить его. Собрав все свои силы, но сохраняя полное спокойствие, Каляев торжественно заявил: „Я хочу и должен умереть. Моя смерть будет еще полезнее для мо­его дела, чем смерть Сергея Александровича“ Прокурор <...> вышел из камеры и приказал исполнить приговор».
Смерть мужа стала существенным рубежом в жизни великой княгини. Все мирские ценности, если они когда-то и представля­ли для нее значимость, теперь поблекли. Надо было начинать все­цело жить для других.
«Всегда очень набожная, – вспоминала Мария Павловна о Елизавете Федоровне, – теперь она целиком погрузилась в рели­гию и нашла в ней опору. С этого момента она особенно усердно занялась делами благочестия и милосердия. Ничего мирского; траур оправдывал ее решение оставить придворную жизнь и по­святить себя выполнению своего долга, каким она его представляла себе в мистическом и конкретном планах».
В Ильинском Елизавета Федоровна организовала госпиталь для раненых и проводила там целые дни, лично занимаясь всеми вопросами. Когда пришла пора вернуться в Москву, в Николаев­ский дворец, ставший ее новым местом жительства, она, не желая отменять взятого на себя дела попечения о раненых воинах, арен­довала вблизи Кремля дом и превратила его в госпиталь.
Весну 1905 года великая княгиня вместе с племянниками Дмитрием и Марией провела в Царском Селе, а затем по при­глашению императора Николая II и его супруги приехала туда с племянниками в декабре, чтобы провести вместе семейные и церковные праздники – день тезоименитства императора Ни­колая II и Рождество Христово. Время от времени она выезжала в Москву для устроения и налаживания дел, касающихся благо­творительности. В один из таких дней, когда она собиралась от­правляться в Москву, ей было сообщено, что началась забастовка железнодорожников и поезда перестали ходить, – началась революция.
22 декабря 1905 года Елизавета Федоровна писала заведующе­му ее двором графу Георгию Георгиевичу Менгдену: «Революция не может кончиться со дня на день, она может только ухудшиться или сделаться хронической, что, по всей вероятности, и будет. Я себя чувствую здесь как за границей, я порываю связь с Москвой, а между тем мой долг заняться теперь помощью не­счастным жертвам восстания. Я попросту считаю себя подлой, оставаясь здесь, предпочитаю быть убитой первым случайным выстрелом из какого-нибудь окна, чем сидеть тут сложа руки.
Я покинула свой пост, как всегда, чтобы принести поздравления 6 декабря[uu], потом было немыслимо вернуться, это было бы глупо и причинило бы властям лишние осложнения. Теперь я должна вернуться 26-го. Я осталась, чтобы встретить праздник Рожде­ства – это нормально, но дальше не имеет уже смысла, и Москва – настоящая, не анархисты, – меня не поймет, если я не вернусь, и будет права <...>. Не надо бояться смерти, надо бояться жить.
Я понимаю Дубасова[vv], но он меня не понимает, так как меня не знает. Благословляю его энергию, его труды».
Забота о страждущих и раненых переросла в июле 1907 года в намерение организовать лазарет для увечных воинов Русско-японской войны, который и был устроен великой княгиней на купленном ею земельном участке на Большой Ордынке в Москве в октябре того же года. Но это не вполне удовлетворило ее и не ответило полностью потребностям ее ума и сердца, и она напря­женно искала то дело, которое заняло бы ее целиком. И, как ей думалось, нашла его в проекте Марфо-Мариинской обители, не совсем монастыре и не совсем сестричестве.
«Не знаю, как благодарить Бога за этот дивный душевный и те­лесный отдых, – писала она 18 июля 1908 года императрице Ма­рии Федоровне из Гапсаля[5], где находился грязевой и климати­ческий курорт и где великая княгиня лечилась от ревматизма, – и я так счастлива, что набралась сил и к зиме смогу как следует взяться за мою будущую большую благотворительную работу – новое сестричество, которое я хочу основать для бедных и ради которого намерена совершенно переменить свою жизнь».
«Отныне ее главной заботой стало устройство общины, в ко­торой внутреннее духовное служение Богу органически соедине­но было с деятельным служением ближним во имя Христово, – писал архиепископ Анастасий (Грибановский), бывший во время устроения великой княгиней общины епископом Серпу­ховским, викарием Московской епархии. – Это был совершенно для нас новый тип организованной церковной благотворитель­ности, поэтому он обратил на себя общее внимание. В основу его была положена глубокая и непреложная мысль: никакой че­ловек не может дать другим более, чем он имеет сам. Мы все по­черпаем от Бога, а потому и в Нем только можем любить своих ближних. Так называемая естественная любовь или гуманность быстро излучается, сменяясь охлаждением и разочарованием. Тогда как тот, кто живет во Христе, способен подниматься на высоту полного самоотречения и полагать душу свою за други своя. Великая княгиня не только хотела одушевить нашу благо­творительность духом Евангелия, но и поставить ее под покров Церкви и через то приблизить к последней постепенно самое наше общество, в значительной своей части остававшееся еще тогда равнодушным к вере».
Работавшие вместе с великой княгиней в Большом Кремлев­ском дворце на складе по сбору пожертвований в помощь ране­ным и нуждающимся стали замечать происходящую в ней пере­мену: «она стала живее интересоваться делами склада, взгляд ее стал не таким напряженным и далеким от жизни, как будто она нашла какой-то интерес и какую-то цель в жизни. Говорили, что она хочет удалиться от света и посвятить себя богоугодным делам. Она купила в Замоскворечье на Большой Ордынке дом с большим участком земли. Там должна была возникнуть община диаконисс. <...> Великая княгиня надеялась осуществить свою мечту путем соединения самоотверженного служения ближним с духовной со­зерцательной жизнью. Община должна была называться Марфо-Мариинская Обитель милосердия в память святых сестер Марфы и Марии, которые должны были служить примером и вдохнов­лять сестер. Приготовления и хлопоты по осуществлению этого проекта отвлекли Елизавету Федоровну от мрачных мыслей. Она как бы проснулась к жизни, стала живо всем интересоваться и ру­ководила всеми работами. Неожиданно она проявила большой деловой ум и распорядительность. При общине устраивались ла­зарет для тяжелораненых, больница на 15 коек, амбулатория, аптека. Расходов она не жалела, и когда ей докладывали, что не хватит денег, она неизменно отвечала: „J’ai encore mes bijoux“[ww]».
В 1908 году великая княгиня стала усиленно трудиться над уставом будущей обители; проекты были поданы от несколь­ких лиц, в частности от протоиерея Митрофана Сребрянского[xx], служившего в Орле настоятелем Покровского храма 51-го дра­гунского Черниговского полка, шефом которого была великая княгиня. Больше всего пришелся по душе Елизавете Федоров­не устав, написанный отцом Митрофаном, и она пригласила его для служения в начинающую свою жизнь обитель. Перед тем как переехать в Москву и в каком-то смысле переменить свою жизнь, взявшись за совершенно новое планируемое великой княгиней дело, отец Митрофан отправился в Зосимову пустынь к иеросхимонаху Алексию (Соловьеву)[yy] посоветоваться и разре­шить свои сомнения. Отец Алексий благословил его переезжать в Москву и смело браться за дело, предпринимаемое Елизаветой Федоровной.
17 сентября 1908 года митрополит Московский Владимир (Богоявленский)[zz] назначил отца Митрофана настоятелем храма Марфо-Мариинской обители и 20 ноября того же года утвердил временный устав обители, в котором было определено общее на­правление ее деятельности: она «имеет целью трудом сестер Обите­ли милосердия и иными возможными способами помогать в духе чистого христианства больным и бедным и оказывать помощь и утешение страждущим и находящимся в горе и скорби». Для реа­лизации этих целей в обители был храм, лазарет-убежище для ра­неных воинов – участников Русско-японской войны и лечебница «для больных, преимущественно бедных, из числа тех, за которыми сестры» будут ухаживать во время своей работы в городе.
В феврале 1909 года великая княгиня и будущие сестры посе­лились в Марфо-Мариинской обители. Ближайшей ее помощницей и казначеей обители стала Валентина Сергеевна Гордеева, вдова курского губернатора и фрейлина императрицы Марии Фе­доровны. Впоследствии сестрами обители и помощницами вели­кой княгини становились женщины и из дворянского сословия, и из крестьянского, прошедшие двухгодичное обучение на медицинских курсах при Покровской общине.
Родным великой княгини казалось, что резкая перемена жиз­ни будет вредна для ее здоровья, и, чтобы убедить их в обратном, она решила подробно описать императору, как проходит ее жизнь в обители: «<...> утром мы вместе молимся, одна из сестер чита­ет в церкви в полвосьмого; в восемь часы и обедня, кто свободен, идет на службу, остальные ухаживают за больными, или шьют, или еще что... У нас немного больных, так как мы берем пациен­тов, чтобы на практике учиться лечить разные случаи, о которых идет речь в лекциях докторов, и для начала взяли только легких больных, сейчас уже все более и более трудные случаи, но слава Богу, больница наша просторная, светлая, сестры очень преданы своему делу, и больные прекрасно идут на поправку. В полперво­го сестры во главе с госпожой Гордеевой садятся обедать, а я ем у себя одна – это мне по душе, и, кроме того, я нахожу, что, не­смотря на общежитие, некоторая дистанция все же должна быть. В посты, по средам и пятницам у нас подается постное, в другое время сестры едят мясо, молоко, яйца и т.д. Я уже многие годы не ем мяса, как ты знаешь, и у меня все тот же вегетарианский стол, но те, кто к этому не привык, должны есть мясо, особенно при тя­желой работе. <...>
Спим свои восемь часов, если кто не засиживается позже по­ложенного; у нас хорошие кровати и чудесные комнатки с яркими обоями и садовой мебелью. Мои комнаты большие, просторные, светлые, уютные, тоже летние, все, кто у меня был, в восторге от них. Мой дом стоит отдельно, потом больница с домовой церко­вью, дальше дом врачей и лазарет для солдат и еще дом батюшки – четыре дома. После обеда некоторые выходят подышать воздухом, потом все берутся за работу; чай подается в четыре, ужин в пол­восьмого, потом вечерние молитвы в моей молельной в восемь и спать в десять с половиной.
Теперь о лекциях: три раза в неделю батюшка, три раза – вра­чи, между лекциями сестры читают или готовятся. Пока у них ме­дицинская практика только в больнице <...>. Батюшкины лекции очень интересны, просто исключительно, ведь он не только глу­боко верующий, но еще и необычайно начитанный человек. Он начинает от Библии, а закончит церковной историей, указывая сестрам, как и что они смогут сказать и чем облегчить душевные страдания. Ты ведь знаешь отца Митрофана, он произвел на тебя благоприятное впечатление в Сарове, а в Орле его просто обожа­ли. И здесь многие приезжают издалека в нашу маленькую цер­ковь и обретают силы в его прекрасных простых проповедях и ис­поведи. Это широкий человек, в нем нет ничего от ограниченного фанатика, все основывается на безграничной любви о Господе и прощении – истинно православный священник, строго держа­щийся Церкви, для нашего дела – благословение Божие, так как он заложил необходимое основание. Скольких он вернул к вере, наставил на путь истинный, от скольких я слышу благодарность за великое благо иметь возможность посещать его. Никакой эк­зальтации – но ты довольно меня знаешь, я люблю спокойную, глубокую веру и никоим образом не могла остановить свой выбор на священнике-фанатике. <...>
Я хочу, чтобы вы оба и все-все знали то, о чем я уже много раз говорила и писала: я совершенно покойна, а совершенный по­кой – это совершенное счастье. <...> Мало-помалу моя жизнь по­вернула на этот путь. Это не минутная фантазия, и никакое разо­чарование меня не ждет: я могу быть разочарована в самой себе, но у меня и нет никаких иллюзий, и я не воображаю, будто я не такая, как все. Я хочу работать для Бога и в Боге, для страждущего человечества, а в старости, когда мое тело уже не сможет трудить­ся, я надеюсь, Господь даст мне покой и молитву – о деле, мною начатом. И тогда я уйду из деятельной жизни и буду готовить себя для той, большой обители. Но пока у меня есть здоровье и силы, а кругом столько горя, и, следуя по стопам Христа-Кормчего, мы идем к страждущим – в них мы помогаем Ему. <...>
Если у тебя найдется минута ответить мне, пожалуйста, напи­ши и скажи, все ли ты понял, и, может быть, ты добавишь какие-то добрые слова по-русски к своему английскому письму, чтобы я прочла их батюшке, – о том, что ты веришь в него и уверен, что он сможет помочь мне, если Господь благоволит послать испыта­ния. Понимаешь, я смотрю на вас с Аликс как на своих брата и се­стру, а он – как на государя и повелителя, и я чувствую, что его мучают тем, что ты якобы раздосадован моим поведением и счи­таешь, что он толкает меня на разрыв со всеми вами и заставляет губить себя аскетической жизнью и непомерной работой, тогда как все это неправда. Он исповедует меня, окормляет меня в церкви, оказывает мне огромную помощь и подает пример своей чистой, простой жизнью – такой скромной и высокой в его без­граничной любви к Богу и Православной Церкви. Поговорив с ним лишь несколько минут, видишь, что это скромный, чистый, Божий человек, Божий слуга в нашей Церкви. Он никогда не со­прикасался с высшим светом и только теперь столкнулся со мно­гими странными слабостями, страстью во все вмешиваться и т.п.
Теплое слово одобрения от тебя, его обожаемого государя, развеет все скорби – и ведь он в самом деле заслуживает этих слов».
Однако это письмо не убедило императора Николая II и его супругу, что великая княгиня сделала правильный выбор и не на­ходится в прелести, что чрезвычайно ее огорчило. Желая развеять домыслы и заблуждения, она снова написала императору, стара­ясь ответить на все его недоумения. «Ты пишешь о духе прелести, в которую, увы, можно впасть и о которой мы часто разговарива­ли с Сержем. <...> По характеру я слишком спокойный человек, – писала она, – чтобы меня могло увести в этом направлении, но все-таки всегда надо быть настороже, ведь лукавый подкрадыва­ется, когда меньше всего ждешь.
Еще одна вещь, о которой ты пишешь и которую я, долж­но быть, плохо объяснила или ты не совсем понял: „Ты сама со­бою правишь, не под влиянием священника“. Я хотела сказать, что не под влиянием священника решилась жить так, как теперь живу, ведь я поговорила с ним, уже хорошо все обдумав. Люди не верят, что я сама, без какого-либо влияния извне, решилась на этот шаг; многим кажется, что я взяла неподъемный крест и либо когда-нибудь пожалею об этом и сброшу его, либо рухну под его тяжестью. Я же приняла это не как крест, а как дорогу, полную света, которую указал мне Господь после смерти Сержа и которая много-много лет назад забрезжила в моей душе. <...>
Ты не можешь согласиться с такими „большими переходами в жизни“, но пойми – для меня это никакой не переход, это мало-помалу росло, а теперь обрело форму. Очень многие из тех, кто знал меня всю жизнь и хорошо знает сейчас, вовсе не удивились, а сочли это лишь продолжением того, что началось раньше, и я сама поняла это так. Я была поражена, когда разразилась целая буря: меня пытались удержать, запугать трудностями, и все это с такой любовью и добротой – и с полным непониманием моего ха­рактера. Ты пишешь: „Все-таки нахожу, что ты еще больше мог­ла бы делать добра в прежнем положении“. Не могу сказать, прав ли ты, а я заблуждаюсь, – жизнь и время покажут. И, конечно же, я недостойна той безмерной радости, какую мне дает Господь – трудиться на этой стезе, но я буду стараться, и Он, Кто есть одна любовь, простит мои ошибки, ведь Он видит, как я хочу служить
Ему и [тому, что] Его. В моей жизни было столько радости, в скорби – столько безграничного утешения, что я жажду хоть не­много уделить другим. <...>
И еще, ты пишешь: „Нужно быть под руководством..“ Как это верно и справедливо. До сих пор, к сожалению, я не встреча­лась с „опытным старцем“, но весной, еще до твоего письма, ре­шила побывать у него. Он служит неподалеку от Троице-Сергие­вой лавры, в Зосимовой пустыни. Зовут его Алексей, он выходит только по субботам и воскресеньям – исповедовать. Отец Ми­трофан ездит к нему как к духовнику и пользуется его советами, и там бывает уйма паломников. Он чудесный, настоящий святой, но, увы, боюсь, скоро совсем перестанет принимать. Наш ба­тюшка, до того как поступить в мою обитель, говорил с ним и с другими старцами – ведь он и раньше всегда окормлялся у стар­цев, – и они все благословили его взяться за это дело, хотя он по молодости и боялся. Так что видишь, Господь благословил наше дело через священника, к которому в Орел издалека приезжали за утешением и поддержкой, и вот оно мало-помалу начинается. Я нахожу для себя огромную и трогательную поддержку в лице трех игуменов[aaa]: они считают меня своей, руководят мной, что мне очень помогает. Кроме того, митрополиты Трифон и Ана­стасий[bbb] теперь мои наставники, я у них бываю, и они со мной подолгу беседуют. Еще у меня есть светские сотрудники, к чьим советам я прибегаю, так что, пожалуйста, не думай, будто я вооб­ражаю, что все могу делать и решать одна. Я сперва обдумываю и обсуждаю и уж потом как начальница принимаю решение, веря, что Господь меня вразумит. <...>
Очень боюсь, ты подумаешь, что я гордая, самодовольная и чуть не лопаюсь от сознания, будто делаю нечто великое. О, если бы ты меня лучше знал... Я знаю, Аликс воображает, что я по­зволяю называть меня святой – она так сказала моей графине О[лсуфьевой]. Я – подумать только! Да что я такое? Ничем не луч­ше, а то и хуже других. Если кто-то говорит глупости и преувели­чивает, чем я виновата? Ведь в лицо мне этого не говорят – знают, что я ненавижу лесть как опасный яд. Я ничего не могу поделать с тем, что меня любят, но ведь и я люблю людей, и они это чувству­ют. Я делаю для них что могу и в ответ получаю благодарность, хотя и не должно на это рассчитывать. Ни одной минуты я не ду­маю, что совершаю подвиг, – это радость, я не вижу и не чувствую скорбей по безмерной милости Божией, которую я и всегда ощу­щала. Я жажду отблагодарить Его.
Те несколько сестер, что живут у меня, хорошие девушки, очень верующие – но ведь и все наше служение основано на вере и живет ею. Батюшка их наставляет, три раза в неделю у нас бы­вают замечательные лекции, на которые приходят и гостьи. На утреннем правиле батюшка читает из Евангелия и говорит крат­кую проповедь и т.д. Я опекаю их, мы разговариваем. Едят они без меня – кроме как в праздники, на Пасху, может, чаще. Чай пьем все вместе, и священник с матушкой тоже, разговор быва­ет о духовном... Потом у нас будет большая трапезная, как в мо­настырях, с чтением житий, а я как настоятельница буду иногда выходить и смотреть, чтоб все было по моему установлению. В нашей жизни очень много от монастыря, я нахожу это необходи­мым. <...>
Ну, а свои старые обязанности я тоже не оставляю – комитеты и все мои прежние дела остались. Это всегда было на мне, и толь­ко со смертью Сержа приемы, ужины и т.п. кончились и никогда больше не возобновятся. <...>
Прости мое немыслимо длинное письмо, пожалуйста, прочти его вместе с Аликс, и если вы еще что-нибудь захотите узнать или найдете, что я в чем-то заблуждаюсь, буду очень признательна за советы или замечания. Простите меня оба. Увы, я знаю и чув­ствую, что огорчаю вас, и, может быть, вы не совсем меня пони­маете, пожалуйста, простите и потерпите меня. Простите мои ошибки, простите, что живу не так, как вам, может статься, хоте­лось бы, простите, что не смогу часто приезжать из-за своих тепе­решних обязанностей. Просто от доброго сердца простите и от всей христианской души помолитесь обо мне и моем деле».
9 и 10 апреля 1910 года в больничном храме Марфо-Мариинской обители сестры давали обеты в соответствии с уставом. Все­нощную 9 апреля служил епископ Трифон (Туркестанов), литургию на следующий день – митрополит Московский Владимир вместе с епископом Трифоном. Обеты давали великая княгиня Елизавета, казначея обители Валентина Гордеева и пятнадцать се­стер, прошедших испытания в течение года. Во время всенощной «духовник обители протоиерей Митрофан Сребрянский, осенив святым крестом сестер, подвел их к епископу, который благосло­вил их и прочитал молитву о ниспослании сестрам благодати не­бесной к достойному прохождению многотрудного служения Богу и ближним. <...> Затем со словом назидания епископ возложил на каждую сестру крест, покрывало и вручил четки. Крест кипарисо­вый восьмиконечный, на белой ленте; на лицевой стороне его вы­резано изображение Спаса Нерукотворного и Богоматери с омо­фором, на другой – святых жен Марфы и Марии и слова Евангелия: „Возлюбиши Господа Бога твоего от всего сердца тво­его и от всея души твоея и ближнего своего, яко сам себе“ (Лк. 10, 27)». По прочтении первого часа епископ Трифон при­ветствовал давших обет сестер, а на духовника возложил данный ему великой княгиней духовнический крест, возложив крест и на его супругу Ольгу, подвизавшуюся в монастыре в качестве цер­ковной старосты.
На следующий день во время литургии митрополит Владимир возвел великую княгиню в настоятельницы обители, возложив на нее настоятельский крест.
На этот момент в обители было более сорока сестер, два храма, больница для бедных женщин, дом для чахоточных женщин, не­большой лазарет на 50 кроватей для воинов, амбулатория с воз­можностью принимать ежедневно пятьдесят больных, снабжая их бесплатно лекарствами, две странноприимницы, трудовой приют на восемнадцать девочек и библиотека, состоявшая из 2 000 томов, бесплатно выдававшая книги всем желающим. В 1910 году в убежище для чахоточных женщин находилось на излечении шестьдесят пять больных, выписалось тридцать пять, умерло шестнадцать, и к 1 января 1911 года осталось на излечении четырнадцать человек.
24 ноября 1910 года устав Марфо-Мариинской обители по просьбе Елизаветы Федоровны был подан митрополитом Мо­сковским Владимиром на утверждение Святейшего Синода. По­сле его изучения выяснилось, что устав находится в некотором противоречии со статьями Российского законодательства, а также не имеет отзыва Министерства внутренних дел, которому отсыла­ются подобные уставы на предварительное рассмотрение. 11 де­кабря обер-прокурор Святейшего Синода Лукьянов направил устав на отзыв в Министерство внутренних дел, откуда 13 декабря получил ответ, что нет препятствий для учреждения Марфо-Мариинской Обители милосердия.
Несмотря на это, устав не был после этого утвержден, и обе­спокоенная великая княгиня 11 марта 1911 года направила обер-прокурору Святейшего Синода письмо, прося оказать «доброе со­действие к скорейшему утверждению его». Письмо было получено обер-прокурором 14 марта и на следующий день пред­ставлено первоприсутствующему члену Святейшего Синода ми­трополиту Санкт-Петербургскому Антонию. 16 марта Синод утвердил устав, но с внесением в него некоторых изменений, а что «касается ходатайства о присвоении сестрам названной обители наименования диаконисс, то о сем суждение иметь особо». 1 апреля император утвердил определение Синода.
Как и многие православные люди, Елизавета Федоровна люби­ла паломничества по святым местам, рождавшие глубокие религи­озные переживания и укреплявшие веру. В 1888 году она соверши­ла паломничество во Святую Землю, в 1892 году – в Ярославскую епархию, Можайск и Бородино, четырежды – в 1903, 1908, 1915 и 1916 годах – посетила Саров и в 1908 и 1916 годах – Дивеево, дваж­ды побывала в Уфимской епархии (в 1910 и 1914 годах) и в Казани (в 1910 и 1913 годах). В 1911 году она присутствовала на торжествах, связанных с канонизацией святителя Иоасафа в Белгороде, в 1912 году совершила паломничества ко святыням Павло-Обнорского монастыря, Киева и Почаева, в 1913 году – в Архангельск и Спасо-Преображенский Соловецкий монастырь, в 1914 году – ко святыням Пермской и Екатеринбургской епархий, в 1913 и 1916 годах – в Кострому, в 1914 и 1915 годах она совершила паломниче­ство в Оптину пустынь. В 1915 году Елизавета Федоровна посетила Воронеж по делам Комитета по оказанию помощи семействам вои­нов, призванных из запаса в действующую армию, председателем которого она была. Здесь она посетила Благовещенский Митрофа­нов монастырь, усыпальницу, где покоились останки архиеписко­па Воронежского Антония[ccc], и находящиеся в монастырской ограде госпитали – епархиальный и монастырский. В первом было во­семьдесят пять больных и раненых воинов, во втором – двадцать пять. Елизавета Федоровна побеседовала с каждым из раненых, расспрашивая, где они родились, в каких частях служили, в каких боях получили ранения, о том, как идет выздоровление; затем сама надела на каждого серебряный позолоченный образок Божией Ма­тери и вручила Евангелие на русском языке, в которое были вложе­ны открытки с разными видами для писем, воинам-мусульманам она раздала книжечки с выдержками из алкорана. В 1916 году она посетила Орел.
С 10 по 12 июня 1909 года Елизавета Федоровна принимала участие в торжествах по случаю восстановления почитания святой благоверной княгини Анны Кашинской, явившись представите­лем от всей императорской фамилии, поскольку другие по раз­ным причинам не смогли быть в это время в Кашине, о чем она сама весьма сожалела.
«Я пишу потому, что слишком взволнована, чтобы говорить, – писала она императору по этому поводу. – Ведь ты знаешь, я все­ми своими фибрами русская и ощущаю себя твоей подданной, как и все прочие. Живя в Москве, видя и слыша то, что приходится видеть и слышать каждый день, врастаешь в эту дорогую землю и хочешь работать ради нее и тех, кто живет на ней.
Хочу сказать о Кашине: это было совершенное повторение Сарова. Постоянно мои молитвы и мысли были рядом с вами. Все наполняла та молитвенная атмосфера, что так поразила нас тогда и что снова и снова возводит человека к Богу. Как я уже говорила, паломники прибывают и прибывают, и все молятся за тебя и бла­годарят за даровой чай и сахар, все приятно поражены безупреч­ным порядком и удобным доступом к мощам. Несчастные заблуд­шие люди, которые, увы, всегда найдутся, пытались взбудоражить крестьян, говоря, будто за проход к мощам придется платить, чая не будет и полиция не даст шагу ступить. А теперь народ увидел своими глазами – и это разошлось дальше, – что слухи были лож­ными, и пошел с еще большим рвением, с радостью и благодарно­стью, на какую способны одни русские крестьяне. Сколько мо­литв вознеслось там за тебя! И в каждом знаке внимания ко мне я ясно видела и слышала, что это предназначалось тебе, и я так хо­тела, чтобы вы с Аликс и кто-нибудь из детей были здесь!»
В 1911 году великая княгиня была приглашена архиепископом Волынским Антонием (Храповицким) на освящение Васильев­ского храма в Овруче, в восстановлении которого принимал уча­стие архитектор Алексей Викторович Щусев. Она еще колебалась, согласиться ли на приглашение, когда случилось происшествие, сразу разрешившее ее сомнения и реакция на которое до неко­торой степени характеризует саму великую княгиню. «Наступа­ли так называемые Овручские торжества, – вспоминал художник Михаил Васильевич Нестеров. – В присутствии государя предсто­яло освящение древнего храма, реставрированного Щусевым. На торжество должна была поехать и великая княгиня.
Как-то она была в церкви, о чем-то говорила со мной, как явился прямо из Овруча Щусев. Стали говорить о предстоящих торжествах. Щусев осведомился, предполагает ли великая княги­ня быть на них. Она отвечала, что еще не решила. Она слышала, что наплыв паломников будет так велик, что не хватит для всех помещения. „Ну, Ваше Высочество, вы только скажите – мы вы­гоним монахов из их келий и устроим вас шикарно“. <...> Но не успел <...> Алексей Викторович <...> окончить этих слов, как щеки великой княгини стали алыми, глаза сверкнули... Она, по­стоянно сдержанная, ласковая, резко сказала, что если еще коле­балась, ехать или не ехать, то сейчас колебаний нет. В Овруче она не будет. Она не хочет, чтобы ради нее выгоняли кого-либо из ке­лий, что комфорт она знает с детства, жизнь во дворцах знает.
<...> Она не могла скрыть своего возмущения. <...> В Овруч великая княгиня тогда не поехала...»
В октябре 1910 года Елизавета Федоровна в последний раз побывала на родине в Германии, в Дармштадте, на открытии усыпальницы родителей. По окончании торжеств она, по воспо­минаниям М. В. Нестерова, пожелала увидеть некоторых из выда­ющихся немецких профессоров, которые когда-то посещали дом ее родителей и в ее памяти сохранились как выдающиеся деятели культуры и носители высоких христианских идеалов. Она не мог­ла поверить в то, что теперь услышала от них. Вместо высоких идеалов и призывов к мирному устроению человеческого обще­ства она услышала проповедников «милитаризма, завоевательной системы во что бы то ни стало. Они не понимали друг друга и русской великой княгине были не нужны, непонятны, нелюбезны. Встреча эта была одна из самых тяжелых».
7 ноября 1911 года митрополит Московский Владимир пред­ставил в Святейший Синод ходатайство «о присвоении сестрам Марфо-Мариинской Обители милосердия в городе Москве именование диаконисс».
Устав Марфо-Мариинской обители был уже утвержден, но вы­звал горячее обсуждение вопрос, можно ли именоваться сестрам диакониссами, то есть именоваться по чину, существовавшему в IV—VIIвеках, без восстановления самого чина. Семь архиереев, присутствовавших на заседании Святейшего Синода, выступили за наименование старших сестер Марфо-Мариинской обители диакониссами, однако с тем, чтобы вопрос о восстановлении «в Российской Церкви диаконисского служения в полном его древ­нем объеме... признать подлежащим разрешению на предстоящем Поместном Соборе Российской Церкви».
Епископ Саратовский Гермоген (Долганев)[ddd], ревнуя о ка­нонической чистоте, выступил с особым мнением, упрекая устроительницу Марфо-Мариинской обители в подражании про­тестантизму; как показала история, все попытки формального восстановления древних форм чаще всего приводят к созданию нового, весьма отличного и от настоящего, и от древнего: в про­шлое невозможно вернуться и «новое старое» чаще всего служит всего лишь инструментом для разрушения настоящего.
На том же заседании Святейшего Синода митрополит Санкт-Петербургский Антоний (Вадковский) также выступил с особым мнением, согласным с мнением епископа Гермогена. Он писал: «Пока не восстановлен чин диаконисс в древнем его значении, се­страм Марфо-Мариинской обители не может быть усвоено наименование диаконисс, в чине коих они не состоят».
19 декабря обер-прокурор Святейшего Синода В.К. Саблер подал на утверждение императору Николаю доклад с изложением позиций обеих сторон[6].
1 января 1912 года император, рассмотрев предложения Сино­да, написал: «Всецело разделяю особое мнение митрополита Петербургского Антония». На заседании 10 января 1912 года Святейший Синод постановил: сообщить резолюцию императора митрополиту Владимиру к исполнению. И таким образом наиме­нование диакониссы принято не было.
В 1912 году издатель «Религиозно-философской библиотеки» Михаил Новоселов[eee]опубликовал брошюру «Григорий Распутин и мистическое распутство». Тираж брошюры был конфискован, но ее содержание стало широко известно. Анна Вырубова, фрей­лина и близкий друг императрицы, обвинила великую княгиню в интригах против Распутина и в том, что та принимает деятельное участие в движении, направленном против Распутина. Эти обви­нения достигли слуха императорской семьи.
Елизавета Федоровна была возмущена обвинениями в интри­ганстве и в феврале 1912 года написала императору: «Прошло две недели – и ни единого слова от тебя в знак прежней братской привязанности после того, как ты обвинил меня в том, чего я не делала! <...> Твои обвинения были так жестки, так не похожи на тебя!! И ведь я всегда была предана тебе, всегда говорила тебе против Г[ригория] открыто! Со всех концов России в моих поезд­ках да и здесь люди идут ко мне со своей болью – это правда; ведь я твоя сестра – „вы должны открыть им глаза...“. И все это я несла тебе, так как видела в этом свой долг, а еще потому, что была на грани срыва от страха за твое благополучие».
«Впервые я узнала об этой книжке, когда неожиданно встретила автора на следующий день после ее конфискации и он рассказал мне обо всем, – писала она императору 4 февраля 1912 года. – Я вижусь с ним два-три раза в год; он автор многих интересных духовных бро­шюр и пылкий труженик на благо нашей Церкви, против тех сомни­тельных личностей, кто своей жизнью и учением приносит вред, – вот почему он и написал об этом. Вероятно, зная, что я интересуюсь этими вопросами, он возымел намерение послать мне книжку; но когда спросил меня, хочу ли я этого, я отказалась. Я поступила так, предвидя именно те резоны, что ты привел в своем письме. <...>
Первый раз два года назад я прочла здесь в газетах о [Распути­не]. Я была в ужасе – боялась, если узнают, что ты принимал это­го человека, на тебя будет брошена черная тень, и когда услышала, что у статьи будет продолжение, то конфиденциально просила ав­тора не печатать его.
Теперь в Петербурге все вышло наружу <...> и стало достоя­нием свободной прессы; я не могу больше препятствовать людям писать о чем им хочется. Сейчас везде и всюду пытаются выяс­нить, кто это и почему об обычном человеке запрещено писать в газетах, – ведь если он пожелает защитить свою честь, он может это сделать с помощью закона и Церкви. <...>
Увы! О Боже! То, чего я боялась, в страшной тревоге наблюдая, как мало-помалу оно приближается, произошло. О мои дорогие, вспомните, как давно я предупреждала вас со слезами любви и страха – и теперь, через Эрни. Я ясно видела то, что надвигалось, разные люди со всех концов страны просили предупредить тебя, что это человек, который вел несколько жизней, так говорят те, с кем он соприкасался, и что ты никогда не увидишь глубин его души, он будет прятать от тебя ту сторону, что покажется кошмаром каждому честному подданному».
Все эти скорбные события и переживания перемежались с радостными. 8 апреля 1912 года состоялось знаменательное для Елизаветы Федоровны и для всех сестер событие – освящение митрополитом Московским Владимиром вновь построенного в обители храма в честь Покрова Пресвятой Богородицы. Среди приглашенных были депутации от Черниговского драгунского и Киевского гренадерского полков, шефом которых была великая княгиня.
Впечатление от нового храма было описано протоиереем Ми­трофаном Сребрянским. «Как ясно здесь выражена древнерус­ская мысль: не разбрасываться, – писал он. – Да, древняя Русь не рассеивалась: ее все думы, вся любовь были сосредоточены толь­ко вокруг Господа Христа, пришедшего в двух естествах от Свя­той Девы для вечного спасения.
Вера и любовь ко Христу, самая нежная любовь к Богоматери с дерзновенной надеждой на Ее ходатайство пред Сыном за не­мощи и грехи людей – вот чувства, которые наполняли все суще­ство древнерусского человека. Они проникали во всю его личную внутреннюю жизнь: они были центром воспитания и жизни его семьи; они же были основанием и общественного его служения. Так думали и так любили все русские люди от царя и патриарха до самого последнего простеца. Этим жива была Русь и звалась по праву святая, имея от Христа и Его Пречистой Матери благосло­вение и помощь, с которыми все пережила и все победила.
О, какой вздох сокрушения вырывается из груди русского че­ловека ХХ века при этих воспоминаниях и при виде того, как в бегстве от Христа теперь так много гибнет русских людей, так ко­леблется Россия. Как хочется крикнуть: „Соберись, Русь, снова ко Христу и Его Пречистой Матери. К Ним устреми свои думы и желания. Их светом просвети себя. Их любовью согрей себя. Их законом укрепи себя в жизни и деятельности“. И снова засияет Русь тогда, снова станет христолюбивой, победоносной, святой. <...> Да, архитектура, скульптура, орнаментовка, картины, иконы, утварь – все вместе совершенно захватывает душу, отрывая ее от житейской суеты, уныния и скорби и властно влечет к Господу, взяться за Его всесильную руку и шествовать вместе с Богомате­рью, святыми и всеми людьми в вечный рай Христа со святым упованием на помощь благодати Господней, которая всегда была, есть и будет с русским народом. Слава Богу, помогшему заложить и окончить сей дивный храм благодати небесной».
В 1913 году семья императора совершила ряд поездок, связан­ных с празднованием 300-летия дома Романовых, часть поездок великая княгиня совершила вместе с ними, а 26 мая с удоволь­ствием принимала их у себя в Марфо-Мариинской обители.
После нескольких лет существования обители потребовались некоторые изменения в ее уставе, и настоятельница просила ми­трополита Владимира внести на рассмотрение Святейшего Сино­да новый проект, который и был подан митрополитом 6 января 1914 года. Изменения касались порядка приема в обитель, устроения вне Москвы скита, «куда потрудившиеся сестры по же­ланию и с согласия Совета обители могут удаляться и, постриг­шись в мантии, провести последние годы своей жизни в молитве и исключительном служении Богу». Кроме того, предполага­лось, что обитель может претендовать на право бесплатно пересы­лать почтовую корреспонденцию. Однако последний пункт ока­зался на практике трудноосуществимым, так как он был связан с обязательным государственным финансированием, и, чтобы не затягивать время для принятия устава, настоятельница отказалась от него. 27 марта 1914 года новый устав Марфо-Мариинской оби­тели был одобрен Синодом, а 2 апреля – императором. В новом уставе основная цель обители по-прежнему была сходна с целями благотворительных сестричеств – это служение «страждущим, больным и неимущим», а испытуемые сестры, «если того потребу­ют семейные обстоятельства», могли «оставить Обитель милосердия и вернуться к прежней своей жизни».
После принятия устава Елизавета Федоровна решила подвести итоги своей жизни и на случай смерти составила духовное завеща­ние, заверенное свидетелями и утвержденное 25 апреля 1914 года императором. 29 июня завещание поступило министру импера­торского двора генерал-адъютанту графу Фредериксу, распоря­дившемуся хранить его до востребования.
В своем завещании настоятельница писала: «Мое недвижимое имущество в Москве и часть моего капитала образовались следую­щим образом: а) я продала мои личные драгоценные вещи (кроме тех, кои я уже раздала родным в России и за границей), за которые я получила до 290 324 рублей; сверх того я продала через брата мо­его и лично вещей на сумму ближе [к] тридцати тысяч[ам] рублей и б) согласно Высочайшему разрешению, изложенному в письме министра императорского двора от 28 мая 1905 года <...>, я вло­жила капитал, полученный от продажи имения Веры Николаевны Родзянко [в] Полтавской губернии близ города Хорола, завещан­ного ею моему покойному мужу, на дела благотворения. Ввиду того, что моя Марфо-Мариинская обитель предназначена исклю­чительно для благотворения, я употребила эти деньги на мою оби­тель; этот капитал числился по книгам конторы моего двора на 27 июля 1907 года в сумме 125 059 р[ублей] 96 к[опеек]. На выше­означенные <...> деньги я купила три имущества <...> в Москве за 368 000 рублей, построила церковь и помещения и оставляю еще капитал. <...>
В случае недостатка средств обитель должна употребить все усилия, чтобы изыскать новые средства на поддержание учрежде­ний обители. Если пожертвования не будут поступать в достаточ­ном количестве, то обитель должна, по возможности, сократить размеры своих учреждений и расход на содержание их, соразме­ряя с доходами обители. Во всяком случае, я ставлю в непременное условие обители: а) содержать церковь обители с причтом, б) со­держать скит при обители, если таковой мною будет при жизни устроен, в) содержать пожизненно: настоятеля церкви обители отца Митрофана Сребрянского, его жену, диакона церкви обите­ли Михаила Сытника и сестер обители, главным образом тех, ко­торые останутся в обители ко дню моей кончины. <...>
Цель моей жизни – окончательно устроить обитель милосер­дия и скит при ней, а затем собственными деньгами накоплять капитал, чтобы содержать мою обитель на тот случай, если добро­хотные пожертвования не будут для сего достаточны. <...>
Весь капитал, суммы и вещи, до сего переданные и могущие быть и впредь переданными мною или конторою моего двора при жизни моей в Марфо-Мариинскую Обитель милосердия, должны оставаться в пользу этой обители. Всякое движимое и недвижимое имущество, а также процентные бумаги и деньги, которые могут быть пожертвованы или завещаны на мое имя, оставляю после моей смерти в пользу моей Марфо-Мариинской Обители мило­сердия в Москве. <...>
Прошу меня похоронить в склепе под ныне построенной мною церковью во имя Покрова Пресвятой Богородицы в моем владении на Большой Ордынке в Москве при моей обители мило­сердия на месте, указанном мною для настоятельниц обители, опустив мой гроб в самый низ, в землю. Прошу похоронить меня в белой одежде настоятельницы обители; в случае если я буду по­стрижена и жить в скиту и там умру, то похоронить меня все-таки в моей обители в Москве на указанном выше месте, но в монаше­ской одежде. Прежде чем хоронить меня, прошу вполне удостове­риться в действительности наступившей смерти (ввиду могущей быть летаргии). После моей кончины прошу меня не бальзамиро­вать, а только заморозить и положить в простой деревянный гроб. Омовение тела прошу поручить сестрам моей Марфо-Мариинской Обители милосердия. После положения в гроб прошу лицо мое, если возможно, иметь закрытым простой густой кисеей. В случае если умру за границей или вне Москвы, прошу положить в гроб, закрыть его совсем, перевезти в Москву и похоронить (не открывая гроба) там, где мною выше сего указано. Отпевание совершить там, где я скончаюсь. Прошу моих душеприказчиков предупредить всех, что я очень прошу не возлагать венков на мой гроб и на мою могилу; лучше, если предназначенные на покупку венков деньги будут пожертвованы в мою обитель милосердия. Если все-таки венки окажутся, прошу металлические раздать в приюты, а серебряные обратить в слитки, из коих сделать ризы на образа, церковные сосуды с надписями лиц и учреждений, возло­живших эти венки, и передать их в церковь моей обители или в скит при моей обители...»
К 1914 году широко развернулась благотворительная деятель­ность Елизаветы Федоровны и сестер обители. Они «шли в самые ужасные трущобы, – вспоминала Наталья Сергеевна Балуева-Арсеньева, – где иногда целые семейства ютились в одной комнате; обмывали, обшивали и кормили голодных или полуголодных детей, ухаживали за роженицами, чистили жилище, готовили теплую пищу. Особенное внимание великая княгиня обратила на детей, живших в ночлежных домах знаменитого Хитрова рынка, на сирот и беспризорных. Она устроила общежитие для мальчиков, где их нравственно и физически лечили и воспитывали; над другими детьми, остававшимися в своих жилищах, был установлен внима­тельный надзор. Из этих мальчиков составлялась артель посыль­ных, которая скоро стала известна всей Москве своей честностью и исполнительностью. По инициативе великой княгини были устро­ены также дешевые квартиры и комнаты для фабричных рабочих и для нуждавшихся учащихся; часто эти помещения предоставлялись бесплатно. Для неизлечимых туберкулезных женщин, которых больницы не могли держать, как хронических, великой княгиней был устроен уютный дом с большим садом, где больные могли жить в покое и комфорте, пользуясь хорошим уходом. Бывали слу­чаи, что больные выздоравливали и могли снова работать. Великая княгиня посещала этот приют два раза в неделю, принося с собой мир, любовь и утешение; безнадежных больных она напутствовала перед кончиной, молилась с ними и ободряла. Больные часто пору­чали ей своих близких и умирали спокойно, получив обещание, что великая княгиня не оставит их своей заботой. Это свое обещание она неизменно исполняла».
«Крупные московские больницы, – вспоминала графиня Александра Андреевна Олсуфьева, – вскоре признали, что ма­ленький обительский лазарет на пятнадцать человек превосходит их в уходе за пациентами, и стали направлять туда безнадежных больных. Помню кухарку из небогатого дома, которая получила ожоги, опрокинув керосинку; площадь ожогов была слишком ве­лика – кожа уцелела лишь на ладонях и ступнях, и врачебная нау­ка не могла ей помочь. У несчастной уже началась гангрена, когда ее доставили из городской больницы. Великая княгиня сама дела­ла перевязки; они были чрезвычайно болезненны – приходилось ежеминутно прерываться, чтобы успокоить и утешить пациент­ку, – и продолжались по два с половиной часа дважды в день. <...> Она упорно продолжала лечение до тех пор, пока, к изумлению докторов, отказавшихся от больной, та не поправилась.
Великой княгиней восхищались все хирурги, обращавшиеся к ней за помощью в проведении сложных операций. Она ассисти­ровала с удивительным самообладанием и вниманием, мгновенно выполняя каждую просьбу врача. Сумев преодолеть первое есте­ственное отвращение, она ощущала лишь удовлетворение от того, что приносит пользу».
«В одной только Москве, – сообщалось в отчете о деятель­ности больницы Марфо-Мариинской Обители милосердия за 1910 год, – насчитывается до 100 тысяч семейств бедняков и до 40 тысяч детей, нуждающихся в общественном призрении. Что­бы видеть, насколько нужда велика в церковно-религиозной бла­готворительной деятельности, стоит только посмотреть на детей ночлежек, почти одичавших. Чему может научиться, например, девочка 9 лет, вот уже полтора года ночующая со своей матерью в бесплатном Морозовском ночлежном доме, куда стекаются до 1 500 человек ночевать со всех концов города? <...>
Поэтому это посещение сестер принимает само собой характер внутренней миссии, на каковую сестры и посвятили себя, произ­несши обеты служения Господу и Святой Церкви <...>.
Исходя из того взгляда, что обитель должна прийти на помощь прежде всего к тем бедным, кои живут в районе ее, решено было начать <...> деятельность с Якиманского участка городского по­печительства, обслуживающего район местонахождения обите­ли. Пользуясь указанием попечительства, сестры обошли многие семьи, особенно нуждающихся. Выяснилось, что бедные жители этого района, особенно Бабьего городка, крайне нуждаются в го­рячей пище. В числе бедняков на первое место были поставлены семьи вдов, обремененных подчас малолетними детьми в пять и более человек. Их дневной заработок поломойством, стиркой бе­лья и мелкими услугами ничтожен и непостоянен, семья же ме­шает им находить место постоянного заработка.
Рядом с ними поставлены семьи, отцы коих или спились и бросили семьи, или лишились заработка. Одиночные же бедня­ки принимаются во внимание только в случае их беспомощности, так как их состояние все же лучше, чем бедность семьи.
Непосредственное знакомство с беднотой тотчас же вызва­ло мысль об устроении бесплатной столовой, которая благодаря сочувствию городской управы, давшей бесплатно помещение и взявшей хлопоты на приспособление его, 5 ноября была уже от­крыта на Большой Ордынке в доме Ляминой. Все заведование приготовлением пищи и раздача ее ведется сестрами. До 1 янва­ря 1911 г[ода] было выдано всего 5 265 обедов, состоящих из супа или щей и каши или картофеля и хлеба. Обеды выдаются на дома, в столовой же питаются только немногие – приходящие. В числе получающих обеды состоят две школы – Бабьегородская и Николо-Пыжовская, коим выдается в день до 40 обедов. Число се­мейств, получающих обеды, дошло до 97. <...>
Наряду с бесплатной столовой <...> действовал приют для де­вочек, преимущественно взятых с Хитрова рынка. Нужда в прию­те была вызвана желанием спасти девочек из ужасных условий жизни Хитрова рынка. Этот приют находится вне стен обители, на Пятницкой улице, имеет 19 девочек на полном содержании от обители и ведется сестрой, которая там и живет среди детей, руководит ими и учит грамотности».
Характеризуя личность Елизаветы Федоровны, архиепископ Анастасий (Грибановский) писал впоследствии: «Женственность соединялась в ней с мужеством характера; доброта не переходила в слабость и слепое безотчетное доверие к людям; дар рассужде­ния, который так высоко ставят христианские подвижники, при­сущ был ей во всем, даже в лучших порывах сердца. Быть может, этими особенностями своего характера она обязана была отчасти своему воспитанию, которое получила под руководством своей бабки по матери английской королевы Виктории. Английский отпечаток, несомненно, лежал на всех ее вкусах и привычках: ан­глийский язык был ей ближе родного немецкого. <...>
Сосредоточив свою деятельность вокруг обители, великая кня­гиня не порывала связи и с другими общественными организаци­ями и учреждениями благотворительного или духовно-просвети­тельного характера, с которыми была соединена тесными нравственными узами с первых лет своего пребывания в Москве. Едва ли не самое первое место среди них принадлежало Право­славному Палестинскому Обществу, столь близкому ей уже пото­му, что оно было вызвано к жизни глубоким православно-рус­ским чувством к Святой Земле ее почившего супруга великого князя Сергея Александровича. Унаследовав от него председатель­ство в этом Обществе, она подражала ему в святой ревности о Сионе и в неустанных заботах о русских паломниках, устремляю­щихся в Святую Землю. <...> Ее ум везде был на высоте ее сердца, и в палестинском деле она проявляла не только любовь и усердие к Святой Земле, но и большую деловую осведомленность, созда­вавшую такое впечатление, как будто она непосредственно руко­водила всеми учреждениями Общества. В последние годы перед войной ее глубоко занимала мысль о сооружении достойного рус­ского имени подворья в Бари с храмом в честь святителя Николая. Проект и модель этого здания, разработанный Щусевым в древнерусском стиле, находился всегда у нее в приемной комнате».
В 1911 году протоиерей Иоанн Восторгов[fff] по поручению Ели­заветы Федоровны выкупил от имени Императорского Право­славного Палестинского Общества участок земли в городе Бари. Храм был заложен 22 мая 1913 года и уже через год был построен вместе с гостиницей для паломников. В списке получающих из ее личных средств, выделенных на благотворительную деятельность, числились многие учреждения и частные лица[7].
В августе 1914 года началась Первая мировая война. Великая княгиня с первых дней войны включилась в деятельную помощь раненым воинам и их семьям, а также семьям ушедших на войну. 11 августа 1914 года было утверждено Положение о Комитете Ее Императорского Высочества великой княгини Елизаветы Федо­ровны. «Отделения комитета помогали нуждающимся деньгами, жильем, продуктами, топливом; открывались мастерские, где жены солдат выполняли заказы на пошив белья и обмундирова­ния; для детей, оставшихся без попечения, создавали приюты и ясли». Великой княгиней были организованы склады для вещей и медикаментов, комитеты по устройству богослужений и собесе­дований для раненых и устройству передвижных церквей для ла­заретов Москвы и действующей армии, по оказанию помощи ра­неным воинам в госпиталях. Благодаря ее деятельности было создано бюро для приискания заработка увечным воинам. По инициативе великой княгини в 1915 году в Москве было открыто Братское кладбище при храме Всех Святых, где хоронились уби­тые на фронте и скончавшиеся в госпиталях.
Весной 1915 года среди жителей Москвы стали проявляться антигерманские настроения, так как пленных вражеской армии в это время стали во все большем количестве доставлять и разме­щать в госпиталях Москвы, так что для раненых воинов Россий­ской армии уже не оставалось мест. Некоторые все настойчивее стали обвинять в этом царскую семью и великую княгиню, как имевших немецкое происхождение.
«Пользуюсь поездкой Валентины в Петроград, чтобы послать тебе несколько строк по поводу тревожащего меня вопроса, – пи­сала великая княгиня императору, – а именно: все военные го­спитали заполняются военнопленными. У меня образовался Дам­ский комитет, во главе которого я поставила графиню Олсуфьеву, чтобы помогать в усовершенствовании военных лазаретов, ведь они, как тебе известно, сильно уступают Красному Кресту и част­ным лечебницам. И тем более когда мы узнали, что военноплен­ные получили небольшие подарки и т.п. от соотечественников, а наши нет, мои дамы стали помогать нашим, заботиться об удоб­стве раненых и т.д. Конечно, имея доброе сердце, они по возмож­ности помогали и несчастным пленным, но их доброта была так дурно истолкована, и всё свалили на меня, будто я забочусь толь­ко о немцах. <...>
Так вот, когда военные госпитали оказались переполнены пленными, я временно закрыла мой комитет, оставив только те <лазареты>, где были наши отважные герои. Эти слухи обо мне не главное, о чем я хочу сообщить тебе; Москва – столичный город, и то, что пленные содержатся в самых лучших зданиях, занятых под военные нужды, вызывает очень нехорошее от­ношение. Нельзя ли больше не отправлять пленных в Москву? Люди приходят в ярость, видя, что в их прекрасных зданиях устраиваются лазареты, причем все восемнадцать лазаретов за­няты пленными и только три – большой военный госпиталь, Вдовий дом и новая больница для душевнобольных – нашими. <...> Если ты приедешь и пожелаешь осмотреть военные го­спитали, то найдешь одного-двух русских или, может, вовсе ни одного и сотни пленных! Москва – такой русский город, здесь этого не выносят, и я, должна сказать, вполне согласна: дей­ствительно, здесь это нехорошо. Может статься, я более рус­ская, чем многие из русских, потому что не могу чувствовать себя космополиткой.
Я много работаю и чувствую себя превосходно. Сердцем и ду­шою молитвенно со всеми вами и нашими отважными героями – храни их Господь!»
В конце мая 1915 года антигерманские настроения вылились уже в открытые погромы. «В это время разразилась история с хо­лерными заболеваниями на Прохоровской Трехгорной мануфак­туре. По Москве прошел гул: немцы отравляют холерными бацил­лами города. <...> 26 мая в 6 часов вечера начались беспорядки на Прохоровской мануфактуре. <...>
Движение разрасталось. Огромная волна толпы направилась к Цинделю (владелец ситценабивной мануфактуры). Начали по­являться жертвы народного волнения... Неистовство толпы все росло. Пристав Диевский заявил: „Я видел толпу в революцион­ные годы, но не видел такой ярости“. Толпа ворвалась в квартиру русской подданной, потомственной дворянки Бетти Энгельс, два сына которой состоят прапорщиками в русской армии и родня которой состоит из голландцев... Зверски были утоплены две жен­щины – Энгельс и Конкордия Янсен.
Наступило утро 28 мая. С 7 часов утра движение толпы опять началось и начались разгромы... В фармацевтическом отделе­нии Феррейна <...> вожаки толпы нашли 5 пудов спирту, и тол­па тут же распила его. Полиция начала принимать кое-какие меры, и первое из них было то, что всех немцев, стоявших во главе предприятий, под охраной полицейских стали отвозить в тюрьму.
Толпа, разбившись на огромные отряды, растекалась по всей Москве. Одна часть направилась к Брокару (на его фабрике про­изводились самые популярные духи того времени „Персидская сирень“ и популярные сорта мыла – „Народное“, „Сельское“, „Национальное“). Местом сбора для толпы стали называть Крас­ную площадь.
Раскинувшиеся по всей Москве многотысячные толпы рабо­чих начали громить предприятия. Попутно были случаи разгрома квартир, владельцы которых носили немецкие фамилии...
Между тем полиция продолжала принимать лишь самые по­верхностные меры... В 2 часа дня огромная толпа манифестан­тов сконцентрировалась на Красной площади, и оттуда пошел волнами основой разгром. К 6–7 часам вечера стихийные разгро­мы дошли до своего апогея. <...>
Вначале был известный порядок в разгроме. Наводили справ­ки, устанавливали принадлежность предприятий немцам и ав­стрийцам. Не то стало, когда толпа добралась до вина. <...> К ве­черу начались повсеместные пожары... В 9 часов вечера погром перекинулся на пригороды... При вечерних разгромах уже перестали разбирать, какое предприятие русское, какое немецкое».
От погрома в Москве «пострадало 475 торговых и промышлен­ных предприятий, 207 квартир и домов. Пострадавшими оказа­лись: 113 подданных вражеских держав; 489 русских с иностран­ными фамилиями и подданных союзных и нейтральных держав и даже 90 русских с русскими фамилиями. Убытки за три дня по­грома определились в сумме около 40 миллионов рублей».
2 июня 1915 года скончался великий князь Константин Кон­стантинович, и Елизавета Федоровна выехала в Петроград на его похороны. «Москва встретила Елизавету Федоровну, возвращав­шуюся с похорон великого князя <...>, камнями. Ее определенно ждали. Как только настоятельница Марфо-Мариинской обители села во встречавшую ее на Николаевском вокзале машину, в ветро­вое стекло полетели чуть ли не булыжники и посыпались ругатель­ства. <...> Елизавета Федоровна не проронила за всю дорогу ни слова. Сидела со сцепленными зубами, мертвенно-бледная. Мо­сковский полицмейстер твердо советовал Елизавете Федоровне не выходить за ворота обители, а если и покидать ее, то под надежной охраной. Великая княгиня, оставлявшая без внимания подобные советы, на этот раз согласилась. Правда, не сразу. Прежде она обсу­дила это с московским митрополитом и с отцом Митрофаном».
В 1916 году злонамеренными людьми был пущен слух, что по поручению кайзера Вильгельма в Россию приехал герцог Гессен­ский Эрнст, чтобы склонить императора Николая II к заключе­нию сепаратного мира, и что он скрывается у сестры в Марфо-Мариинской обители. «Хорошо организованная толпа собралась у ворот и потребовала впустить внутрь – проверить, „здесь ли шпион“. Под крики „Немку – долой!“ и „Выдавайте шпиона!“ толпа ринулась на приступ. Ворота оказались незапертыми. Пря­мо за ними стояла Елизавета Федоровна. Наступавшие опешили.
Елизавета Федоровна ровным голосом спросила, желают ли при­шедшие говорить с ней. Вперед выступили зачинщики. На их во­просы относительно Эрнста Елизавета Федоровна ответила, что его не было и нет в обители и что они могут в этом убедиться, осмотрев все помещения. В эту минуту появился конный отряд полиции. Толпа рассеялась».
13 апреля 1916 года исполнилось 25 лет со времени присоеди­нения великой княгини к Православной Церкви, этот день был отмечен в Марфо-Мариинской обители торжественным богослу­жением.
Император направил по этому случаю на ее имя официальный рескрипт, в котором писал: «<...> в течение двадцати пяти лет, по­винуясь влечению великодушного своего сердца, Вы всецело по­святили себя благотворительной деятельности на пользу жажду­щих и обездоленных в первопрестольной столице и Московской губернии. Множество местных учреждений и обществ, поставивших себе задачею просветительные цели, охрану детства, под­держку неимущих, уход за больными и оказание им врачебной помощи, а также нравственное возрождение впавших в пороки, воспользовались неутомимою Вашею помощью и любвеобиль­ным участием в их человеколюбивых заботах. Немалое число их возникло по Вашему почину и украшено Вашим именем. Наряду с сим горячий отклик и сердечные попечения с Вашей стороны встречают в Москве общественные начинания, направленные к борьбе с народными бедствиями, вызванными прежними неуро­жаями или иными обстоятельствами как в последнюю кампанию на Дальнем Востоке, так и в нынешнюю великую войну».
На праздничной литургии в Марфо-Мариинской обители про­тоиерей Иоанн Восторгов сказал в своем проникновенном слове о Елизавете Федоровне: «...Промыслу Божию угодно было поста­вить ее здесь в Москве в ближайшее общение с русскою жизнью – и она почувствовала здесь всю захватывающую красу Православ­ной Церкви, всю благодать, сообщаемую в Церкви, все биение жизни русского народа. Здесь она окончательно осознала себя во­истину православной, и радость этого глубокого душевного удов­летворения в ней оказалась столь глубокою, что православия нельзя теперь от нее взять, по собственному ее свидетельству, даже ценою мученической смерти. Сердце ее хотело выразить благодарность Церкви, ее возродившей. Она желала дать, по духу православия, какую-либо жертву Богу, в благодарность Ему за ра­дость познания истины веры и жизни. Приспел час – и мучитель­ным путем скорби, после столь ужасного несчастья, после потери убиенного супруга и насильственного разрушения своей семьи, она приходит к созданию новой великой семьи духовной в этой обители и здесь отдает себя в жертву Богу, в жертву Церкви, в жертву любви милующей и благотворящей».
Постоянной тревогой Елизаветы Федоровны в эти годы было слишком доверчивое, по ее мнению, отношение ее сестры-императрицы к религиозным обманщикам, таким как мсье Фи­липп и Распутин.
«Посылаю тебе трость (рыба, держащая птицу), – писала 14 июня 1915 года Александра Федоровна супругу, – присланную ему [Распутину] из Нового Афона для передачи тебе. Он сперва пользовался ею сам, а теперь посылает тебе как благословение. Было бы славно, если бы ты иногда пользовался ею; хорошо бы держать ее в твоем купе возле той, которой касался мсье Philippe...»
На следующий день императрица писала супругу, комменти­руя кадровые перемены в правительстве: «<...> Самарин[ggg] вместо Саблера, которого лучше было бы не трогать, пока не найдется хорошая замена; разумеется, Самарин пойдет против нашего Дру­га и будет заступаться за епископов, которых мы не любим, – он такой ужасно московский и ограниченный. Да, милый, по поводу Самарина я не просто огорчена, я в отчаянии, он как раз из дур­ной, ханжеской клики Эллы, близкий друг Софьи Ив[ановны] Тютчевой. У меня есть серьезные основания не любить этого епи­скопа Трифона, так как он всегда говорил и теперь говорит в армии против нашего Друга – теперь снова пойдут разговоры про­тив нашего Друга, и все будет дурно. Я всем сердцем и душой надеюсь, что он не примет назначения – это означало бы влияние Эллы и беспокойство с утра до ночи. Он против нас, раз он против Григория, и такой ужасно узколобый, настоящий московский тип – голова без души».
В первых числах декабря 1916 года великая княгиня предпри­няла последнюю попытку открыть глаза императору и его супруге на личность Распутина.
Учитель царских детей Пьер Жильяр вспоминал: «Даже самые близкие друзья императрицы не раз пытались открыть ей глаза на истинную личность Распутина. Но все терпели поражение из-за ее абсолютной веры в него.
Однако в это трагическое время великая княгиня Елизавета Федоровна попыталась сделать последнее усилие, чтобы спасти свою сестру. Она приехала из Москвы с намерением провести не­сколько дней в Царском Селе с родными, которых так горячо лю­била. Она была старше сестры на девять лет и питала к ней почти материнскую нежность. <...> Она и раньше часто пыталась от­крыть сестре глаза, но все напрасно! Она все же надеялась, что на этот раз Бог даст ей такую силу убеждения, какой ей до тех пор не хватало, и поможет ей отвратить ужасную катастрофу, неизбеж­ность которой она предчувствовала.
Как только она приехала в Царское Село, она поговорила с императрицей, со всей любовью к ней стараясь убедить ее в ее слепоте и умоляя выслушать ее предостережения ради спасения семьи и страны.
Но доверие императрицы Распутину было непоколебимо. Она понимала чувства, толкнувшие ее сестру на этот шаг, но была страшно огорчена, увидев, что она верит клевете тех, кто желает погубить старца, и просила сестру более никогда не касаться этого предмета. Но так как великая княгиня стояла на своем, импера­трица оборвала ее. Встреча была безрезультатной.
Через несколько часов великая княгиня отбыла в Москву со свинцом на душе. Императрица и ее дочери провожали ее на станцию. Сестры расстались. Нежная привязанность, связывав­шая их с детства, сохранялась, но они понимали, что между ними что-то порвалось».
Впоследствии, давая показания Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства, Елизавета Федоровна ска­зала: «В декабре 1916 года у меня был последний, решительный разговор с царем и царицей о Распутине. Я указала, что Распутин истерзал общество, скомпрометировал императорскую семью и ведет династию к гибели. Они ответили, что Распутин великий молитвенник, что все слухи о нем – сплетни, и попросили меня более не касаться этого предмета».
Это была последняя встреча Елизаветы Федоровны с сестрой. К этому времени группа высокопоставленных лиц, присвоившая себе роль судей, приговорила Распутина к смерти. Не все могли решиться на роль исполнителей приговора, но многие одобряли и сочувствовали убийству Распутина, в душе своей неоднократно пожелав ему смерти. Нравственная атмосфера в обществе была такова, что ни один человек, с кем советовались тогда заговорщи­ки, – включая высокопоставленных князей и государственных деятелей, – не высказал религиозного, нравственного и правового осуждения планов этого убийства, при котором закон подменялся тайным судом группы лиц, стоявшей по существу на той же пози­ции, что и революционные террористы, оправдывавшие убийство идеей и ставившие тем самым под сомнение саму дееспособность государства. Помрачение в обществе было столь велико, что мало кто уже чувствовал, что нельзя служить Отечеству посредством беззаконного убийства. Приговаривая к смерти Распутина, они приговаривали к смерти существовавшую тогда политическую си­стему и вместе с ней семью императора.
Перед тем как окончательно решиться на участие в заговоре, воспитанник великой княгини великий князь Дмитрий Павлович, как вспоминала впоследствии его сестра, нанес визит Елизавете Федоровне и говорил с ней до тех пор, пока не составил четкого представления о душевном состоянии императрицы и не убедил­ся, что надеяться на мирный, благоприятный исход бесполезно. После встречи с императрицей великая княгиня Елизавета Федо­ровна посетила Юсуповых. От нее они услышали, что переговоры и все попытки образумить императрицу безрезультатны. Почти сразу же после этих встреч, 3 декабря, Елизавета Федоровна вы­ехала в Саров. Заговорщики приступили к последнему этапу – подготовке к исполнению приговора.
В ночь с 16 на 17 декабря приговор был приведен в исполне­ние. В убийстве Распутина участвовали племянник Елизаветы Федоровны великий князь Дмитрий Павлович, князь Феликс Юсупов, женатый на племяннице императора Николая II, Влади­мир Пуришкевич, землевладелец, депутат трех Государственных Дум и один из основателей партии «Союза русского народа», Сер­гей Сухотин, офицер русской армии в звании капитана, и Сергей Лазаверт, старший врач Красного Креста. Врач должен был запра­вить цианистым калием приготовленные для жертвы пирожные и насыпать яд в бокалы для вина.
Обманом заманив Распутина в особняк Юсупова, заговорщи­ки сначала травили его ядом, затем Феликс Юсупов стрелял в него в упор из пистолета и душил его, схватившись с ним врукопаш­ную, после чего Пуришкевич снова стрелял в Распутина и бил его по голове ногой, а затем в состоянии крайнего ожесточения Фе­ликс Юсупов долго бил его тяжелой резиновой дубиной по голове, пока не был оттащен от почти уже бездыханного тела по приказу Пуришкевича солдатами. После всех этих зверств Распутина уто­пили в проруби, сбросив с Крестовского моста в Малую Невку.
Поздно вечером 17 декабря Елизавета Федоровна возвратилась в Москву и на следующий день отправила племяннику, великому князю Дмитрию Павловичу, сочувственную телеграмму: «Только что вернулась вчера поздно вечером, проведя неделю в Сарове и Дивееве, молясь за вас всех дорогих. Прошу дать мне письмом подробности событий. Да укрепит Бог Феликса после патриоти­ческого акта, им исполненного. Элла».
В тот же день она отправила телеграмму матери Феликса, Зи­наиде Юсуповой, с которой была особенно дружна: «Все мои глу­бокие и горячие молитвы окружают вас всех за патриотический акт вашего дорогого сына. Да хранит вас Бог. Вернулась из Сарова и Дивеева, где провела в молитвах десять дней. Елизавета».
Телеграммы привлекли внимание императрицы, и Елизавету Федоровну стали обвинять в сообщничестве в убийстве. Насту­пило гнетущее молчание, когда все связи между великой княги­ней и императорской семьей, казалось, полностью прервались.
Французский посол Морис Палеолог, имевший своих осведо­мителей в Петрограде и потому часто совершенно верное о многих событиях представление, собиравший все ходившие по городу слу­хи, в которых он хотел уловить оттенки общественного настроения, не нашедшего отражения в прессе, писал в дневнике: «<...> Народ, узнав третьего дня о смерти Распутина, торжествовал. Люди обни­мались на улице, шли ставить свечи в Казанский собор.
Когда стало известно, что великий князь Дмитрий в числе убийц, толпой бросились ставить свечи перед иконой св[ятого] Дмитрия.
Убийство Григория – единственный предмет разговора в бес­конечных очередях женщин, в дождь и ветер ожидающих у дверей мясных и бакалейных лавок распределения мяса, чая, сахара и проч. Они друг дружке рассказывают, что Распутин был брошен в Неву живым, и одобряют это пословицей: „Собаке собачья смерть“».
19 декабря тело Распутина было найдено полицией во льдах Малой Невки и на следующий день отвезено в Убежище ветера­нов Чесмы, в пяти километрах от Петрограда, где было одето для погребения. На следующий день гроб в сопровождении сестры милосердия прибыл в Царское Село. Отпевание и погребение со­стоялось 21 декабря в узком кругу лиц императорской фамилии. Они провожали почитаемого ими человека в такой скорбной об­становке, будто сами уже находились в изгнании. «На грудь по­койному положили новгородскую икону, на обороте которой, в последний знак уважения, подписались императрица и ее дочери. Гроб был зарыт <...> в углу дворцового парка, и пока его опускали, отец Александр – священник императорской церкви – прочитал краткую молитву».
В тот же день император записал в дневнике: «В 9 час[ов] по­ехали всей семьей мимо здания фотографии и направо к полю, где присутствовали при грустной картине: гроб с телом незабвенного Григория, убитого в ночь на 17 дек[абря] извергами в доме Ф. Юсупова, <...> стоял уже опущенным в могилу. О[тец] Ал[ександр] Васильев отслужил литию, после чего мы вернулись домой».
Это было начало конца. Высокопоставленные князья и поли­тики под рукоплескание безответственной толпы совершили ко­варное и жестокое преступление «ради России и императорской семьи», убив того, кого императорская семья искренне почитала и с кем связывала и благополучие страны, и свое личное. Этим убийством была окончательно сокрушена воля императора. Зачем продолжать править страной, если уже и родные творят злодеяния и ради тебя бессудно убивают твоих друзей? Дежуривший у вели­ких княжон в Александровском дворце адъютант великого князя Михаила Александровича с тяжелым чувством вспоминал дни, последовавшие непосредственно за убийством Распутина, как ве­ликие княжны, все четверо, в одной из спален «забрались на ди­ван и тесно прижались к друг другу. Им было холодно и, видимо, жутко, но имя Распутина и в тот длинный вечер ими не было при мне произнесено. Им было жутко не оттого, что именно этого че­ловека не было больше в живых, а потому что ими, вероятно, чув­ствовалось то ужасное и незаслуженное, что с этим убийством для их матери, отца и для них самих началось и к ним неудержимо на­чало приближаться». Адъютант попытался как-то рассеять их тяжелое настроение и успокоить их, но безуспешно.
Тем временем великие князья, дядья императора, начали хло­потать, чтобы убийц не подвергли какому бы то ни было наказа­нию, и направили для этого делегатом для уговоров императора великого князя Александра Михайловича, мужа сестры импера­тора Ксении. 21 декабря великий князь приехал в Царское Село. Он произнес перед императором блестящую защитительную речь, призывая смотреть на великого князя Дмитрия Павловича и на своего зятя Феликса Юсупова не как на обыкновенных убийц, а как на патриотов, хотя и вступивших на ложный путь, но вдох­новленных идеей спасения Родины. Император терпеливо выслу­шал его пылкую речь и, когда тот закончил, немного помолчал и сказал: «Ты очень хорошо говоришь, но ведь ты согласишься с тем, что никто – будь он великий князь или же простой мужик – не имеет права убивать»[8].
Император распорядился в качестве наказания отправить ве­ликого князя Дмитрия Павловича на фронт в Персию, а князя Феликса Юсупова – в его имение в Курской губернии. 29 декабря великие князья и княгини направили императору письмо, прося его смягчить суровое, с их точки зрения, наказание и не посылать Дмитрия Павловича на персидский фронт, так как «известно, в каких тяжких условиях находятся наши войска в Персии ввиду отсутствия жилищ, эпидемий и других бичей человечества», а вместо этого послать его в имение, в Усово или Ильинское. Пись­мо подписали великие князья и княгини Ольга, Мария, Кирилл, Виктория, Борис, Андрей, Павел, Мария, Елизавета, Иоанн, Еле­на, Гавриил, Константин, Игорь, Николай и Сергей Михайлови­чи. На этом письме император Николай II написал: «Никому не дано право заниматься убийством; знаю, что совесть многим не дает покоя, так как не один Дмитрий Павлович в этом замешан. Удивляюсь вашему обращению ко мне».
В минуты испытаний, когда особенно требовалось мужество, великая княгиня Елизавета Федоровна вдохновлялась подвигом Жанны д’Арк и в некоторых случаях цитировала ее изречения. Она писала государю 29 декабря 1916 года: «Слова св[ятой] Жан­ны д’Арк: „Когда я гневаюсь, что люди не спешат верить моим словам, которые я говорю от Бога, я уединяюсь и молюсь Ему. Я жалуюсь Ему, что те, к кому я обращаюсь, больше не готовы мне верить. Оканчиваю молитву – и слышу Голос, который говорит мне: „Дочь Божия! Иди! Иди! Я буду твоим Помощником, иди!“ И, слыша этот Голос, я ликую. Я сумею, я всегда буду слышать его“.
Читая эти святые, вселяющие мужество слова, я решаюсь сми­ренно обратиться к тебе, дражайший Ники, с несколькими слова­ми еще в старом году. Не могу понять твоего молчания – молча­ния, которым все вы, мои дорогие, казните меня. В ответ на мое письмо, и в самом деле написанное сильно, ты снисходительно сообщил, что получил мое послание; может быть, ты нашел, что я слишком самонадеянна, и потому ничего не сказал при встре­че. Но я никогда не лгала тебе; может быть, я и бывала резка, но всегда откровенна, и мне кажется трусостью умолчать о том, что знаешь и чувствуешь, боясь непонимания или скорбей. Я выска­зала Аликс все свои страхи, тревогу, переполнявшую мое сердце, – словно большие волны захлестывали всех нас, – и в отчаянии я устремилась к тебе. Я люблю так преданно, что предупреждаю тебя: все сословия от низших до высших, и даже те, кто сейчас на войне, дошли до последней черты... Она велела мне не говорить с тобой, поскольку я уже тебе писала, и я уехала с таким чувством – встретимся ли мы еще когда вот так? Какие еще трагедии могут произойти, какие страдания нас ждут?
Приехав сюда, я ощутила, что моя внутренняя тревога растет, и отправилась на дивную всенощную у преподобного Сергия, молилась у его мощей за всех, всех, чтобы темные тучи развея­лись и ты видел ясно. А потом поехала в Саров и Дивеево. Десять дней молилась за вас, за твою армию, страну, министров, за болящих душой и телом, и имя этого несчастного[hhh] было в помяннике, чтобы Бог просветил его, и... Возвращаюсь и узнаю, что Феликс убил его, мой маленький Феликс, кого я знала ребенком, кто всю жизнь боялся убить живое существо и не хотел стано­виться военным, чтобы не пролить крови. Я представила, через что он должен был переступить, чтобы совершить этот поступок, и как он, движимый патриотизмом, решился избавить своего го­сударя и страну от источника бед. Я телеграфировала Дмитрию, не зная, где сейчас мальчик, но ответа не получила, и с тех пор все покрыто каким-то молчанием <...>. Не хочу знать подроб­ности, говорят, замешаны очень многие, все высланы в разные края, и слава Богу, что это было сделано, преступление остает­ся преступлением, но это, будучи особого рода, может быть со­чтено дуэлью и делом патриотизма, а за такие проступки закон, я думаю, смягчает наказание. Может, ни у кого не достало сме­лости сказать тебе, что на улицах города, и не только там, люди целовались, как в пасхальную ночь, в театрах пели гимн, все были захвачены единым порывом – наконец черная стена меж­ду нами и нашим государем исчезла, наконец все мы услышим, почувствуем его таким, каков он есть. И волна сострадательной любви к тебе всколыхнула все сердца. Бог даст, ты узнаешь об этой любви и почувствуешь ее, только не упусти этот великий момент, ведь гроза еще не кончилась и вдалеке раздаются гро­мовые раскаты. О, если б ты знал, как все молятся со слезами и тугой, чтобы Господь просветил тебя. О Ники, дорогой, увидь вещи такими, какие они есть, о, поверь мне, слабой, ничтож­ной, смиренной, но верной твоей подданной, что я говорю прав­ду. О, пусть преподобный Серафим посетит тебя своим святым словом и поведет к благоденствию твоей страны, Церкви и дома. У тебя на сердце, должно быть, так тяжело, несмотря на твою глубокую веру в Бога, наверняка у тебя болит сердце, и, может быть, сомненье в своей правоте уже стучится у дверей твоего со­знания – не затворяй их, открой, милый, и ради всеобщего блага впусти эту ясную мудрость свыше. <...> Пусть в новом, 1917 году тучи развеются, солнце воссияет над всей любимой Россией, по­беды, внешние и внутренние, принесут славный мир тебе, наше­му возлюбленному государю, всем-всем твоим подданным и мне, одной из них.
Благослови тебя Господь. Бог в помощь.
Твоя преданная сестра Элла».
17 февраля императрица Мария Федоровна написала сыну письмо в поддержку просьбы родственников. «<...> Ты зна­ешь, как ты мне дорог и как мне тяжело, что не могу тебе помочь. Я только могу молиться за тебя и просить Бога подкрепить тебя et t'inspirer a faire tout ce gue tu peux pour le bien de notre chere Russie [внушить тебе сделать все, что можешь, для блага нашей дорогой России]. Я уверена, что ты сам чувствуешь, что твой резкий ответ семейству глубоко их оскорбил, бросив им ужасное и совершенно незаслуженное обвинение.
От всего сердца надеюсь также, что ты смягчишь участь Дми­трия П[авловича], не отправляя его в Персию, где летом настоль­ко ужасный климат, что он, с его плохим здоровьем, просто его не вынесет... »
Следствие по делу убийства Распутина ничем не закончилось. Разрушались не только нравственные устои общества, но и закон, к подножию царского престола подступала анархия, вдвойне ги­бельная во время беспощадной войны.
Последствия Февральской революции сказались на всех, ска­зались они и на жизни Марфо-Мариинской обители и ее настоя­тельницы. 1 марта 1917 года «взбунтовавшаяся толпа окружила ее дом, к которому <...> подъехал экипаж, полный людей <...>, при­шедших за ней, чтобы доставить ее в зал городской Думы в каче­стве германской шпионки. Она услала всех испуганных женщин в заднюю часть дома и вышла к пришедшим за ней людям. „Что вам от меня нужно?“ – спросила она. „Мы пришли за вами, что­бы предать вас суду. У вас спрятано оружие и германские князья скрываются в вашем доме“. – „Войдите, – сказала она, – ищите везде, но пусть лишь пятеро из вас войдут“. – „Оденьтесь, чтобы идти с нами“, – заявили они. „Я настоятельница монастыря, – сказала она, – и должна сделать кое-какие распоряжения и про­ститься с моими сестрами“. Она собрала сестер в церкви для пе­ния молебна. Затем, обращаясь к революционерам, сказала: „Войдите в церковь, но оставьте ваше оружие у входа“. Они после­довали за нею. После молебна она подошла ко кресту, приглашая революционеров следовать за нею. Под влиянием ее необычайно­го спокойствия они пошли за нею и приложились ко кресту. „Те­перь идите за поисками того, что вы думаете у меня найти“. Свя­щенник о[тец] Митрофан Сребрянский пошел с ними, и они вскоре вернулись к шумящей вне монастыря толпе со словами: „это монастырь, и ничто больше“. Обаяние всего ее облика было так велико, что невольно покорило даже революционеров. Один из них <...> даже похвалил жизнь сестер, сказав, что у них не за­мечено никакой роскоши, а наблюдается только повсюду порядок и чистота, в чем нет ничего предосудительного. Видя его искрен­ность, великая княгиня вступила с ним в беседу об отличительных особенностях социалистического и христианского идеала. „Кто знает, – заметил в заключение ее <...> собеседник <...>, – быть может, мы идем к одной цели, только разными путями“, – и с этими словами покинул обитель».
«Очевидно, мы недостойны еще мученического венца», – ска­зала Елизавета Федоровна в ответ на слова сестер, поздравлявших ее с благополучным исходом.
Вскоре великую княгиню посетили некоторые члены Времен­ного правительства, чтобы принести извинения за причиненное беспокойство. Они без обиняков сообщили ей, что у них нет ни­каких средств бороться с надвигающейся анархией, и предложили переехать в Кремль, где ее будет легче охранять.
«Я выехала из Кремля не с тем, чтобы быть загнанной туда ре­волюционной силой. Если вам трудно охранять меня, прошу вас отказаться от всякой к этому попытки», – сказала она.
В июне 1917 года Елизавету Федоровну посетила ее племян­ница, великая княгиня Мария Павловна. «Вокруг нее ничего не изменилось, – вспоминала она, – атмосфера была все той же, но меня поразил ее усталый и больной вид. Она, прежде всегда в движении, теперь проводила большую часть своего времени в плетеном шезлонге за вышивкой или каким-нибудь вязаньем.
Мы подробно обсудили текущие события и приведшие к ним причины. Однажды вечером, рассказывая ей о жизни пленного императора и его семьи, я прибавила, что если она хочет послать им письмо, я могла бы найти способ его передать.
Ее глаза стали жесткими и холодными, губы сжались. Она до­вольно резко ответила, что не может послать письмо; ей нечего сказать; она и ее сестра, императрица, давно уже перестали понимать друг друга».
Летом 1917 года Елизавету Федоровну посетил представитель шведского посольства и передал ей предложение кайзера Виль­гельма уехать за границу. «Кайзер много раз предлагал ей при по­средстве шведского посольства укрыться в Пруссии, поскольку Россия на пороге ужасных событий. Он это знал лучше, чем кто бы то ни было, не будучи сам чужд потрясений, охвативших нашу страну. Но великая княгиня ответила ему, что никогда доброволь­но не покинет ни свой монастырь, ни Россию».
«21 ноября 1917 года Елизавета Федоровна присутствовала в Успенском соборе Московского Кремля на интронизации Свя­тейшего Патриарха Московского и всея России Тихона».
Пришедшие к власти большевики на первых порах довольно терпимо относились к Марфо-Мариинской обители и ее настоя­тельнице. Существовавшая в обители больница была ими зареги­стрирована, и сестры стали получать пайки. «С 1917 года, – указы­валось в акте обследования обители от 22 мая 1922 года, – средства добывались работой сестер и сверх того община стала получать по­мощь от райсовета ввиду существовавшей больницы на 30 коек (хирургическое, терапевтическое отделения) с амбулаторным при­емом до 100 человек в день, а также бесплатной столовой для бед­ных на 450 человек <...>. Дважды в неделю грузовик доставлял обычный тогда провиант – воблу, черный хлеб, овощи, сахар, суррогатные жиры».
После заключения в марте 1918 года Брест-Литовского мира с Германией немецкие власти получили разрешение вывезти вели­кую княгиню за границу, но она отказалась: «Я никому ничего дурного не сделала: буди воля Господня!»Это была для нее по­следняя возможность сохранить жизнь.
На третий день Пасхи, 7 мая 1918 года, Патриарх Тихон слу­жил литургию на Большой Ордынке в храме Иверской иконы Божией Матери; после службы он посетил Марфо-Мариинскую обитель и побеседовал с настоятельницей и сестрами. В этот же день Елизавета Федоровна была арестована. «Она попросила дать ей два часа – все обойти, сделать распоряжения. Дали полчаса. <...> Повели ее к машине вместе с келейницей Варварой[iii] и се­строй Екатериной[jjj]. <...> сестры бежали за машиной, сколько хватило сил... »
Узнав о случившемся, Патриарх Тихон стал хлопотать о ее освобождении, но все усилия остались тщетны.
На следующий день после ареста великая княгиня написа­ла сестрам письмо. «Да утешит и укрепит всех вас Воскресение Христово, – писала она. – В 6 часов проехали Ростов, вечером Троице-Сергиеву... Да сохранит нас всех с вами, мои дорогие, преподобный Сергий, святитель Димитрий и святая Евфросиния Полоцкая. Мы очень хорошо едем. Везде снег.
Не могу забыть вчерашний день, все дорогие милые лица. Го­споди, какое страдание в них, о, как сердце болело. Вы мне стали каждую минуту дороже. Как я вас оставлю, мои деточки, как вас утешить, как укрепить? Помните, мои родные, всё, что я вам го­ворила. Всегда будьте не только мои дети, но послушные ученицы. Сплотитесь и будьте как одна душа – все для Бога, и скажите, как Иоанн Златоуст: „Слава Богу за все!“ <...>
Если нигде не будет опоздания, тогда на пятый день только прибудем. Екатерина вернется скорее к вам, все расскажет, как мы устроились. <...> Мало спали, потому что думы, думы ползут. Спасибо за провизию. По дороге достанем еще. Стараюсь читать преподобного Сергия. У меня с собой Библия, будем читать, мо­литься и надеяться.
Ради Бога, не падайте духом. Божия Матерь знает, отчего Ее Небесный Сын послал нам это испытание в день Ее праздника.
„Господи, верую, помоги моему неверию“. Промыслы Божии неисповедимы».
Сестры со своей стороны написали настоятельнице письма, и в ответ она прислала общее письмо для всех и 105 записочек, по числу сестер, с соответствующим для каждой изречением из Свя­щенного Писания.
«Не могу выразить, как я до глубины души тронута, обрадо­вана вашими письмами, – писала она. – Все без исключения вы мне написали, что будете стараться жить так, как я часто с вами об этом говорила.
О, как вы теперь будете совершенствоваться в спасении. Я уже вижу начало благое. Только не падайте духом и не ослабевайте в ваших светлых намерениях, и Господь, Который нас временно разлучил, духовно укрепит. Молитесь за меня, грешную, чтобы я была достойна вернуться к моим деткам и усовершенствовалась для вас, чтобы мы все думали, как приготовиться к вечной жизни.
Вы помните, что я боялась, что вы слишком в моей поддержке находите крепость для жизни, и я вам говорила: „Надо побольше прилепиться к Богу“. <...> Теперь мы все переживаем одно и то же и невольно только у Него находим утешение нести наш общий крест разлуки. Господь нашел, что нам пора нести Его крест. По­стараемся быть достойными этой радости. Я думала, что мы будем так слабы, не доросли нести большой крест. „Господь дал, Го­сподь и взял. Как угодно было Богу, так и сделалось. Да будет имя Господне благословенно навеки“. Какой пример дает нам святой Иов своей покорностью и терпением в скорбях. За это Господь потом дал ему радость. Сколько примеров такой скорби у святых отцов во святых обителях, но потом была радость. Приготовимся к радости быть опять вместе. Будем терпеливы и смиренны. Не ропщем и благодарим за все...»
Вскоре Елизавета Федоровна и ее спутницы Варвара и Екате­рина прибыли в Екатеринбург. Здесь они поселились в гостинице купца В.А. Атаманова, где уже жили высланные сюда ранее кня­зья Иван, Константин и Игорь Константиновичи и князь Вла­димир Палей. Великий князь Сергей Михайлович с секретарем Федором Ремезом жили отдельно на квартире бывшего управля­ющего отделением Волжско-Камского банка в Екатеринбурге В.П. Аничкова.
11 мая 1918 года Президиум Уральского областного Совета по­становил: «Всех лиц, принадлежавших к царствовавшему до рево­люции дому Романовых, <...> выслать вместе с их семьями в г[ород] Алапаевск под надзор местного Совета».
Узнав об этом решении, Елизавета Федоровна подала заявле­ние с просьбой: оставить ее в Екатеринбурге и разрешить жить в Ново-Тихвинском монастыре. 18 мая областной Совет отклонил просьбу великой княгини.
20 мая 1918 года Елизавету Федоровну и сестер доставили в Алапаевск, куда были отправлены и князья. Всех поселили в зда­нии Напольной школы на краю города. Это было кирпичное одноэтажное здание из четырех больших и двух малых комнат и кухни. Угловую комнату с левой стороны занимала охрана, состоявшая из шести человек. Далее по той же стороне шли три ком­наты. В первой жили Сергей Михайлович и Владимир Павлович
Палей со своими служащими – секретарем Ремезом и лакеем Круковским, позднее здесь поселился еще врач Сергея Михай­ловича, доктор Гельмерсен. В следующей – Константин и Игорь Константиновичи. Угловую комнату занимали Елизавета Федо­ровна и две сестры Марфо-Мариинской обители. В угловой комнате с правой стороны жил Иван Константинович, в следующей размещался лакей Калин, дальше шла кухня.
Обед готовили повариха Кривова и ее помощница Поздина-Замятина. Позже, давая показания по делу об убийстве Елизаветы Федоровны и князей, они рассказали: «В комнатах князей была только самая простая, необходимая обстановка: простые желез­ные кровати с жесткими матрацами, несколько простых столов и стульев <...>. К часу дня я готовила завтрак, в четыре подавался чай, а в семь часов – обед... князья занимались чтением, гуляли, работали в находящемся при школе огороде. С разрешения разво­дящего красноармейского караула князья ходили в церковь и со­вершали прогулки в поле, которое начинается за школой; ходили одни, без охраны. Великая княгиня Елизавета Федоровна занима­лась рисованием и подолгу молилась; завтрак и обед ей подавали в комнату; остальные князья собирались для завтрака и обеда в комнату Сергея Михайловича, служившую также и общей столовой». «В мае месяце, когда я прислуживала князьям, они поль­зовались достаточной свободой: беспрепятственно гуляли по по­ляне близ школы, работали в огороде и ходили в церковь; в огороде работали все князья и княгиня и своими руками наделали гряды и цветочные клумбы; во дворе также всё вычистили и при­вели в порядок, так что получился чистый и уютный уголок, где князья нередко под открытым небом пили чай, читали и беседовали».
21 июня 1918 года положение узников резко ухудшилось: их перевели на тюремный режим, у них было отобрано имущество и почти все деньги. К этому времени были увезены в Екатеринбург доктор Гельмерсен, лакеи князей и бывшие при настоятельнице сестры Марфо-Мариинской обители, Варвара (Яковлева) и Ека­терина (Янышева); им было объявлено, что они свободны и могут ехать куда захотят. Варвара выразила пожелание разделить заклю­чение с настоятельницей. Большевики потребовали, чтобы она письменно подтвердила, что ее выбор доброволен и соответствует ее собственному желанию.
26 июня она дала соответствующую расписку: «Я, ниже­подписавшаяся, <...> сестра Марфо-Мариинской Обители мило­сердия Варвара Алексеевна Яковлева, даю настоящую расписку <...> в том, что после перевода на тюремный режим настоятель­ницы обители Елизаветы Федоровны Романовой, при которой я находилась в качестве сестры-келейницы, мне было предложено право свободного проживания.
Желая разделить с арестованной ее участь, ввиду ее немолодо­го возраста и устава обители, не позволяющего оставлять настоя­тельницу одну, я заявляю, что согласна на заключение под стражу, на равных с остальными заключенными условиях, с полным под­чинением режиму, установленному областным Советом, причем даю обязательство против примененной меры не протестовать и не возбуждать ходатайства о своем освобождении впредь до окон­чания заключения под стражу остальных. Ввиду того, что заклю­чение меня будет вызвано моим желанием, я обязуюсь довольствоваться из своих личных средств».
В тот же день областной Совет отправил телеграмму Алапаевскому Совету: «Расписка областным Советом получена. Варвара Алексеевна Яковлева может быть при Елизавете Романовой, соблюдая условия, указанные в расписке».
Инокиня Варвара (Яковлева) вернулась в Алапаевск, а Екате­рина (Янышева), как было условлено с Елизаветой Федоровной ранее, уехала в Москву.
Приближалось время мученической кончины. По свидетель­ству одного из убийц Елизаветы Федоровны Василия Рябова, убий­цы знали, что судьба всех членов императорского дома, включая и тех, кто находился в Алапаевске, решена большевистским прави­тельством, и они ждали только сигнала, чтобы привести приговор в исполнение. Было уже определено и место казни – это была заброшенная полузатопленная шахта в двенадцати верстах от Алапаевска. Получив 17 июля сообщение из Екатеринбурга об убийстве царской семьи, они немедленно приступили к действиям.
В полдень 17 июля убийцы прибыли в Напольную школу, ото­брали у узников последние деньги и сообщили им, что они будут переведены в другое место. Прибывшие удалили из здания весь караул, состоявший из красноармейцев, не посвященных в даль­нейшие планы относительно судьбы узников. Несколько рань­ше обычного, к шести часам вечера, им был подан обед, причем убийцы заметно нервничали и торопили, чтобы те обедали побы­стрее.
Поздно ночью, когда город уже глубоко спал, убийцы стали входить в комнаты узников. Сначала они прошли через незапиравшуюся дверь в помещение женщин и, разбудив их, предложи­ли им немедленно одеться, объяснив это угрозой вооруженного нападения на них, и что по этой причине они должны быть пере­везены в безопасное место. Те безропотно подчинились. Убийцы связали им за спиной руки, завязали глаза и усадили на подводу, которая затем двинулась к месту казни.
Вернувшись, убийцы постучали в комнату, занимаемую муж­чинами, им было сообщено то же, что и женщинам. Они так же безропотно подчинились приказанию. Князей Ивана, Констан­тина и Игоря Константиновичей, князя Владимира Палея и Фе­дора Ремеза вывели в коридор, завязали глаза, завели руки за спи­ну, связали и, посадив на другую подводу, отправили ее вслед за первой.
Великий князь Сергей Михайлович, давно уже догадывавший­ся, что их всех убьют, и уверившийся в этом в особенности по­сле того, как их перевели в Алапаевск и здесь – на тюремный ре­жим, на приказание одеться заявил, что он никуда не поедет, так как знает, что их всех убьют. Он забаррикадировал дверь в комна­ту шкафом, и все усилия убийц схватить его некоторое время ни к чему не приводили. Тогда один из убийц, Рябов, выстрелил, ранив великого князя в руку, после чего тот прекратил сопротивление. Убийцы перевязали ему рану, завязали глаза и усадили на телегу. Занималась заря, начинало рассветать. Убийцы все более нервни­чали и торопились. Дорогой великий князь, несмотря на ранение, не жаловался на боль, только еще раз повторил, что знает, что их всех убьют, но не знает, за что его собираются убивать, так как по­литикой он не занимался, любил спорт, играл в бильярд, занимал­ся нумизматикой. Рябов, пытаясь успокоить жертву, в ответ бес­стыдно лгал, говоря, что их просто перевозят в другое место.
Наконец все остановились около заброшенной шахты. Шахта, как выяснилось впоследствии, оказалась затоплена водой не пол­ностью и имела боковой выступ. Первой убийцы подвели к шах­те великую княгиню Елизавету Федоровну и, столкнув ее вниз, услышали всплеск, а затем движение в воде. За ней столкнули ее келейницу Варвару. Снова услышали всплеск, а затем голоса обе­их. Затем столкнули остальных. Великий князь Сергей Михайло­вич вновь оказал сопротивление и был убит выстрелом в голову и сброшен в шахту мертвым. Еще раз прислушавшись, убийцы услышали голоса не только женщин, но и мужчин. Рябов бросил в шахту гранату, взрывом которой был убит Федор Ремез. На не­которое время все смолкло, а затем снова послышались голоса и чуть слышный стон.
Рябов бросил еще одну гранату. В ответ убийцы услышали пе­ние «Спаси, Господи, люди Твоя...». Гранат больше не было. Убийцы завалили шахту сухим хворостом и валежником и подо­жгли. Из-под густого дыма послышалось молитвенное пение, ко­торое продолжалось некоторое время, а затем все стихло. После того как из шахты перестали слышаться какие-либо признаки жизни, убийцы, оставив около нее охрану, вернулись в Алапаевск. На соборной колокольне ударили в набат, на звук которого сбе­жался едва ли не весь город. Убийцы объявили жителям, что неизвестные люди увезли князей.
В середине сентября 1918 года город был занят войсками Бе­лой армии и началось расследование преступления. 11 октября из шахты были извлечены тела Елизаветы Федоровны, а затем всех остальных. Судебно-медицинский осмотр показал, что у великой княгини были кровоподтеки «в черепной области и в области гру­ди и живота <...>, могущие произойти как от ударов каким-либо тупым твердым предметом, так и от ушибов при падании с высоты». Елизавета Федоровна скончалась от ран и удушья, на ее груди была обнаружена икона Спасителя с драгоценными камня­ми, подаренная ей императором Александром III в день ее пере­хода в православие, 13 апреля 1891 года. Пальцы на руке инокини Варвары были сложены для совершения крестного знамения.
19 октября гробы с останками при многочисленном стечении народа были перенесены к Напольной школе, где была отслужена лития, после чего процессия направилась в Свято-Троицкий со­бор в Алапаевске, в котором была совершена литургия, а затем тела были положены в склепе.
Красная армия стала снова приближаться к городу, и 14 июля 1919 года игумен Серафимо-Алексеевского скита при Свято-Ни­колаевском Белогорском монастыре Серафим (Кузнецов), полу­чив разрешение адмирала Колчака перевезти тела в безопасное место, направился в выделенном для него отдельном вагоне в сторону Читы. Но войска Красной армии стали приближаться и к Чите, и 11 марта 1920 года вагон вместе с отступавшими частями Белой армии двинулся к границе Китая. В апреле 1920 года гробы были привезены в Пекин. После совершения заупокойной служ­бы они были помещены в одном из склепов на кладбище Русской миссии. Хлопотами сестры Елизаветы Федоровны, принцессы Виктории Баттенбергской, гробы великой княгини Елизаветы и инокини Варвары были доставлены в 1921 году в Иерусалим. По прибытии в Иерусалим они были встречены русским и греческим духовенством, английскими властями и местными жителями.
Погребение преподобномучениц совершил Патриарх Иерусалим­ский Дамиан в сослужении многочисленного духовенства; гробы были помещены в расположенную под сводами нижнего храма святой Марии Магдалины усыпальницу. В 1981 году по благосло­вению Патриарха Иерусалимского Диодора были обретены мощи преподобномучениц великой княгини Елизаветы и инокини Вар­вары и помещены в храм святой Марии Магдалины.
Незадолго перед арестом, в апреле 1918 года, Елизавета Федо­ровна писала графине Александре Олсуфьевой: «Если мы глубоко вникнем в жизнь каждого человека, то увидим, что она полна чу­дес. Вы скажете, что жизнь полна ужаса и смерти. Да, это так. Но мы ясно не видим, почему кровь этих жертв должна литься. Там, на небесах, они понимают всё и, конечно, обрели покой и настоя­щую родину – Небесное Отечество.
Мы же на этой земле должны устремить свои мысли к Небес­ному Царствию, чтобы просвещенными глазами могли видеть всё и сказать с покорностью: „Да будет воля Твоя“.
Полностью разрушена „Великая Россия, бесстрашная и безукоризненная“. Но „Святая Россия“ и Православная Церковь, ко­торую „врата ада не одолеют“, существуют, и существуют более, чем когда бы то ни было. И те, кто верует и не сомневается ни на мгновение, увидят „внутреннее солнце“, которое освещает тьму во время грохочущей бури.
Я не экзальтированна, мой друг. Я только уверена, что Го­сподь, Который наказывает, есть Тот же Господь, Который и лю­бит. Я много читала Евангелие за последнее время, и если осо­знать ту великую жертву Бога Отца, Который послал Своего Сына умереть и воскреснуть за нас, то тогда мы ощутим присутствие Святого Духа, Который озаряет наш путь, и тогда радость стано­вится вечной даже и тогда, когда наши бедные человеческие серд­ца и наши маленькие земные умы будут переживать моменты, которые кажутся очень страшными».
 
Игумен Дамаскин (Орловский)
«Жития новомучеников и исповедников Церкви Русской. Июль. Ч.1»
Тверь. 2016. С. 60-191
Примечания

[a] Документы, свидетельствующие о жизни преподобномученицы Елисаветы, мно­гочисленны; это и воспоминания многих лиц, и архивные документы, в которых за­фиксирована практическая сторона ее деятельности, и воспоминания о лицах, с ко­торыми она вела отношения, и сохранившееся значительное эпистолярное наследие как ее самой, так и ее корреспондентов, дающее вполне ясное представление о харак­тере ее личности и взглядах. Жизнь великой княгини непосредственно соприкасалась со многими политическими событиями того времени, она сама вела отношения с по­литическими деятелями, что также нашло отражение в документах. Поэтому в дан­ном случае агиограф предпочел в большей степени, чем обычно, цитировать ориги­нальные документы, чтобы о тех событиях свидетельствовали в основном очевидцы.
[b] С 1877 г. – великий герцог Гессенский и Рейнский Людвиг IV.
[c] Супруга российского императора Александра II, мать великого князя Сергея Алек­сандровича, урожденная принцесса Гессенская, дочь великого герцога Гессенского Людвига II.
[d] Брат великого князя Сергея Александровича, император Александр III.
[e] Императрица Мария Федоровна, супруга императора Александра III.
[f] подвеску (фр.).
[g] которое я ношу с кольцами Мама и Оли (фр.).
[h]и затем танцуют вальс в три такта (фр.).
[i]по случаю помолвки (фр.).
[j] Княжна Александра Николаевна Лобанова-Ростовская, фрейлина великой княгини Александры Георгиевны, после ее кончины – Елизаветы Федоровны.
[k] Екатерина Николаевна Козлянинова, фрейлина великой княгини Елизаветы Федоровны.
[l] Владимир Сергеевич Гадон, адъютант великого князя Сергея Александровича.
[m] Барон Густав Шиллинг, адъютант великого князя Павла Александровича.
[n] Зедлер – барон Александр Лонгинович (Логгинович) Зедделер, полковник лейб-гвардии Преображенского полка.
[o] Михаил Петрович Степанов, генерал-лейтенант, адъютант великого князя Сергея Александровича.
[p] Великая княгиня Александра Георгиевна, супруга великого князя Павла Александровича. 
[q] Зимой 1889 г. Аликс с отцом и братом приезжала в Санкт-Петербург в гости к сестре.
[r] Королева Виктория.
[s] С великим герцогом Гессенским Людвигом IV.
[t] Принцессы Аликс.
[u] в глубине очень религиозна (фр.).
[v] Осенью 1890 г. цесаревич Николай отправился в кругосветное путешествие, длив­шееся около года.
[w] 29 апреля 1891 г. в японском городе Оцу на цесаревича было совершено покушение.
[x] Сестра Елизаветы Федоровны и Аликс, супруга принца Генриха Прусского.
[y] Имеется в виду день рождения цесаревича.
[z] Александра, принцесса Уэльская, супруга старшего сына королевы Виктории, родная сестра императрицы Марии Федоровны.
[aa] Императрица Мария Федоровна.
[bb] Цесаревича Николая.
[cc] Император Александр III.
[dd] Александра, принцесса Уэльская, родная сестра императрицы Марии Федоровны.
[ee] Кайзер Вильгельм II, впоследствии император Германский.
[ff] И.Л. Горемыкина.
[gg]Н.П. Боголепова.
[hh] Имеется в виду великий князь Константин Константинович.
[ii] Ф.Д. Трепов, московский обер-полицмейстер. 9 февраля 1902 г. на него было со­вершено покушение. Вскоре после покушения начали возвращать из Сибири сослан­ных студентов, был отменен принудительный набор студентов в армию.
[jj] больше смертных приговоров, ведь убийцы начинают первыми (фр.).
[kk] Великий князь Владимир Александрович.
[ll] Там находился дворец великого князя Петра Николаевича и его супруги Милицы Николаевны, «черногорки».
[mm] Императорской четой.
[nn] Здесь и далее речь идет о Филиппе.
[oo] Великие княгини Анастасия и Милица Николаевны, через которых Филипп при­обрел влияние на императорскую чету.
[pp] он не хочет его показывать (фр.).
[qq] Имеются в виду великие княгини Анастасия и Милица Николаевны с супругами.
[rr] без всякого положения при дворе (нем.).
[ss] Георгий, принц Сербский. Впоследствии его сестра, Елена, рассказывала, что Ге­оргий ей говорил, что миссия Филиппа близится к концу (он действительно умер в 1905 г.) и потом он явится под именем другого человека. Анна Вырубова вспомина­ла, что государыня говорила ей, что приход Распутина был предсказан доктором Фи­липпом. Незадолго перед смертью он сказал им, «что у них будет еще один друг, кото­рому дано говорить с ними от имени Бога, и когда появился Распутин, они приняли его как этого друга». Впоследствии, когда место Филиппа занял Григорий Распу­тин, он был воспринят императорской четой как восприемник миссии Филиппа; с ним они стали связывать благополучие своей семьи и империи.
[tt] Е.Ф. Джунковская – воспитательница Марии и Дмитрия, сестра В.Ф. Джунков­ского.
[uu] 6 (19) декабря день тезоименитства императора Николая II.
[vv] Дубасов Федор Васильевич, в 1905–1906 гг. московский генерал-губернатор, орга­низатор разгрома Декабрьского вооруженного восстания.
[ww] У меня еще есть драгоценности (фр.).
[xx] Преподобноисповедник Сергий (в миру Митрофан Васильевич Сребрянский), архимандрит; память 23 марта / 5 апреля.
[yy] Преподобный Алексий Зосимовский (в миру Феодор Алексеевич Соловьев); память 19 сентября / 2 октября.
[zz] Священномученик Владимир (в миру Василий Никифорович Богоявленский); память 25 января / 7 февраля.
[aaa] В частности, игумены Герман (Гомзин) и Гавриил (Зырянов).
[bbb] Имеются в виду епископы Трифон (Туркестанов) и Анастасий (Грибановский).
[ccc] Святитель Антоний (в миру Авраамий Гаврилович Смирницкий); память 20 де­кабря / 2 января
[ddd] Священномученик Гермоген (в миру Георгий Ефремович Долганев), епископ Тобольский и Сибирский; память 16/29 июня.
[eee] Мученик Михаил Новоселов; память 8/21 января.
[fff] Священномученик Иоанн Восторгов; память 23 августа / 5 сентября.
[ggg] А.Д. Самарин, московский губернский предводитель дворянства, в июле – сентя­бре 1915 г. – обер-прокурор Святейшего Синода, сменивший на этом посту В.К. Саблера.
[hhh] Григория Распутина.
[iii] Яковлевой.
[jjj] Янышевой.

[1] Дворец графа М.С. Воронцова в Алупке был построен по проекту англича­нина Эдуарда Блора; впоследствии он спроектировал части Виндзорского, Ламбетского и Букингемского дворцов для королевы Виктории.
 Сам Константин Константинович был совершенно иного мнения о своих способностях и возможностях на поприще служения Отечеству на государ­ственной должности и в этих же самых числах, 18 марта 1899 года, записал в дневнике: «Меня в высших сферах считают либералом, мечтателем, фанта­зером и выставляют таковым перед государем. И он, думается мне, сам приблизительно такого же обо мне мнения. Он не видит во мне того, за что меня выдвигают в общественном мнении, во мнении неправящих классов; у царя, кажется мне, есть против меня некоторое недоверие; по крайней мере за че­тыре с половиной года его царствования он ничем не показал мне своего до­верия, я не получил ни одного самостоятельного назначения, не считая разве Пушкинской юбилейной комиссии».
[3] Французский посол Морис Палеолог, в силу своей профессиональной дея­тельности интересовавшийся людьми, близкими к семье императора, пи­сал о месье Филиппе: «Филипп Низье-Вашо родился 25 апреля 1849 года в Луазье в Савойе. <...> Когда ему исполнилось тринадцать лет, он отправил­ся в Лион, где стал жить с одним из своих дядей, который определил его к себе на работу в мясную лавку на улице Круа-Русс. <...> В 1872 году он по­кинул мясную лавку своего дяди и открыл собственный врачебный кабинет по адресу: Северный бульвар, дом № 4, где принимал больных, врачуя их с помощью психических флюидов и астральных сил. Среднего роста и креп­кого телосложения, простой в обращении, со скромными манерами, мягким голосом и высоким лбом под густыми темными волосами, с ясным, обворо­жительным и пронизывающим взглядом, он обладал изумительным даром вызывать к себе симпатию и поразительным запасом магнетизма, которые, судя по всему, оказывали сильное воздействие на всех, с кем он вступал в контакт. <... >
В 1887 году доктора Лиона обвинили его в незаконной профессиональ­ной деятельности, он был приговорен к выплате штрафа. Как бывает в подобных случаях, признание его виновным только повысило его репута­цию. В 1890 и 1892 годах он вновь предстал перед судом и оба раза был оштрафован. Но на каждом из этих судебных заседаний все свидетельские показания были в пользу обвиняемого. Все свидетели включая и тех, кого чудотворец не смог вылечить, – дружно подчеркивали его доброту, его сострадание к ближнему, его бескорыстие, его утешительное воздей­ствие и живительную силу, исходившие от него во время приема страж­дущих, и благотворное умиротворение, присущее даже его еле заметным жестам.
Для того чтобы в будущем не ссориться с законом, Филипп нанял поль­ского врача по имени Стейнцкий, у которого имелся подлинный медицин­ский диплом и который мог подписывать рецепты Филиппа. Через несколь­ко лет он пригласил в качестве помощника молодого французского доктора Лаланда, ставшего вскоре его зятем. <... >
Каким образом чудотворец из Лиона вступил в отношения с царем и ца­рицей? Об этом мне совсем недавно рассказал Мануйлов, бывший посред­ником. Встреча состоялась в сентябре 1901 года во время визита русского монарха во Францию. <... >
Великая княгиня Милица сообщила Филиппу, что император и импера­трица были бы рады побеседовать с ним в Компьене. Он приехал в Компьен 20 сентября. <... >
С первой же встречи Филипп заворожил монархов, которые сразу же уго­ворили его обосноваться в России. Он немедленно отправился туда. Для него был готов дом в Царском Селе. <...>
Весной 1902 года Александра Федоровна ожидала очередного ребенка. Она не сомневалась, что на этот раз у нее будет сын. Император был также в этом уверен. Филипп поддерживал в них эту веру. Но 1 сентября императри­ца почувствовала резкую боль, и, прежде чем ей могла быть оказана помощь, она увидела, что все ее надежды рухнули. <...>
Несмотря на все это, император и императрица продолжали преданно ве­рить Филиппу, спокойно приняли его объяснения и полностью сохранили доверие к его магическим силам. <...>
Весной 1903 года нападки на него усилились. Из Парижа от Рачковского поступали необходимые сведения для инициаторов этих нападок. Воору­женный информацией, полученной от французской полиции, Рачковский даже направил доклад непосредственно императору, привлекая его внима­ние к трем судебным приговорам Филиппу.
Как раз в это время получилось так, что чудотворец отправился в Лион по каким-то семейным делам. Рачковский использовал его отсутствие в России для того, чтобы еще больше восстановить царя против Филиппа в надежде воспрепятствовать его возвращению; но Филипп почувствовал, что против него замышляется заговор, и 19 апреля 1903 года телеграфировал великому князю Николаю, умоляя его немедленно встретиться с императором и за­молвить за него слово.
Не прошло и двух недель, как Рачковский, один из самых значитель­ных чиновников императорской администрации и страж такого большого числа секретов, был без промедления уволен. Никакой компенсации он не получил, даже обещаний на этот счет. Он оказался на улицах Парижа без всяких средств к существованию.
Однако к концу 1903 года дипломатические отношения между Россией и Японией с каждым днем становились все более напряженными. На пороге явно предстала война.
Правильное понимание всей драмы, которой предстояло быть сыгран­ной на Дальнем Востоке, было далеко за пределами интеллекта бывшего молодого приказчика в мясной лавке. Тем не менее у него хватило смелости предсказать быструю и блестящую победу. Он даже всенародно указал на ве­ликого князя как главнокомандующего, которого должен выбрать царь в со­ответствии с тем, что подсказала Филиппу его гениальная интуиция.
Император был очень ревнив по отношению ко всему, что касалось его власти, и он сразу же понял, что дворцовая клика использует чудотворца для того, чтобы осуществить влияние на него при исполнении его монарших обязанностей. Он немедленно под туманным предлогом отправил Филиппа восвояси, хотя и осыпал его цветами и подарками. 
Чудотворец с грустью направил свои стопы к родным пенатам. <...> Вско­ре он стал человеком мрачным, с желчным и неуравновешенным характером. Он вообразил, что окружен только врагами, что за ним наблюдает полиция, что его преследуют таинственные и могущественные личности. <... > Он уединился в своей деревушке в Арбреле, где и скончался после непродолжи­тельной болезни 2 августа 1905 года». 
[4] Рапорт чиновника по особым поручениям для министра внутренних дел
Рапорт № 257, Париж – Его превосходительству директору Департамента полиции
Имею честь представить Вашему превосходительству статью из газеты «Тан» о докторе Филиппе:
«Ставни закрыты, и является Филипп, неясный в полумраке. Я с трудом различаю крупного мужчину с высокой, прямой фигурой. Он обходит ком­нату и говорит каждому, держа его руку в своей: „У меня мало времени для вас, друг мой, но поверьте мне, и вы излечитесь“.
Женщины тогда шепчут что-то ему на ухо, будто признаваясь в любви. Он смотрит на них, улыбается им, и они тянутся к нему вверх, как если бы он поднимал их в воздух, заставил оторваться от земли. Когда к нему подводят ребенка, он нежно треплет его по щечке.
Затем наступает великая минута! Филипп произносит речь. Он говорит, что мир – это огненный шар! Потом прибавляет нечто весьма невнятное о причинах всех бед человечества. Этот урок должен быть очень поучитель­ным для присутствующих детей. Потом он говорит о магнетизме, и, видно, на самом деле он не понимает, что это такое, его французский язык очень дурен. Он говорит о существовании Бога, утверждая, что действует от Его имени, и время от времени спрашивает: „Вы слушаете меня?“
Аудитория хором отвечает на это: „Слушаем тебя, учитель“.
– Сам по себе я – ничто, – говорит Филипп.
Аудитория дружно протестует.
Филипп продолжает: „Я – ничто, говорю вам, ничто, не более чем...“ Он окидывает взглядом комнату, обращает внимание на старую даму, которую называли „Маркиза“, и хрипло кричит: „Не более, чем это животное, вон там!“ 
Старая дама вежливо возражает: „О, гораздо больше, учитель“».
 
[5] Ныне город Хаапсалу в Эстонии.
[6] ВАШЕМУ ИМПЕРАТОРСКОМУ ВЕЛИЧЕСТВУ в 1 день апреля 1911 г[ода] благоугодно было ВСЕМИЛОСТИВЕЙШЕ соизволить на приведение в ис­полнение определения Святейшего Синода от 16 марта 1911 же года, коим утверждался устав устроенной ЕЯ ИМПЕРАТОРСКИМ ВЫСОЧЕСТВОМ ВЕЛИКОЮ КНЯГИНЕЮ ЕЛИСАВЕТОЮ ФЕОДОРОВНОЮ в г. Москве, на Ордынке, во владении ЕЯ ВЫСОЧЕСТВА Марфо-Мариинской Обители Милосердия.
Ныне Преосвященный Митрополит Московский вошел в Синод с пред­ставлением об усвоении сестрам Марфо-Мариинской Обители именования диаконисс.
По обсуждении такового представления 7 присутствующих в Синоде Преосвященных, а именно Митрополиты Московский Владимир и Киев­ский Флавиан, Архиепископы – Экзарх Грузии Иннокентий, Финляндский Сергий, Волынский Антоний и Полтавский Назарий и Епископ Холмский Евлогий постановили: старшим сестрам Марфо-Мариинской Обители Ми­лосердия, принятым в Обитель по утвержденному Святейшим Синодом особому церковному чину, давшим обет диаконисского служения в продол­жение всей своей жизни, усвоить именование диаконисс. При таковом по­становлении принято было во внимание: 1) что на обязанности диаконисс в Древней Церкви лежало служение под руководством Епископа делу хри­стианского просвещения и милосердия, наставление в правой вере и доброй жизни, помощь бедным, больным, нуждающимся и скорбящим и христиан­ское утешение, 2) что соответственно запросам, предъявляемым в настоящее время условиями русской церковно-общественной жизни, от членов Право­славной Церкви, и в том числе от благочестивых жен-христианок, особливо требуется широкая и скорая помощь нуждающимся в духовной и телесной помощи и преимущественная деятельность в трудах миссионерских, про­светительных и благотворительных, 3) что опыты применения в условиях со­временной русской жизни древнего диаконисского служения в возможном его объеме и в соответствии с действительными потребностями времени и места в каждом отдельном случае представляются весьма желательными и в настоящее время в некоторых сторонах осуществляются уже в иных местах и 4) что учрежденная ЕЯ ИМПЕРАТОРСКИМ ВЫСОЧЕСТВОМ ВЕЛИ­КОЮ КНЯГИНЕЮ ЕЛИСАВЕТОЮ ФЕОДОРОВНОЮ Марфо-Мариинская Обитель Милосердия являет собою опыт служения делу христианского милосердия по образу диаконисс Древней Церкви.
Преосвященные же Митрополит С[анкт]-Петербургский Антоний и Епископ Саратовский Гермоген не присоединились к сему постановлению и остались при особом мнении. При этом Митрополит Антоний в своем мнении изъяснил, что, пока не восстановлен чин диаконисс в древнем его значении, сестрам Марфо-Мариинской Обители не может быть усвоено именование диаконисс, в чине коих оне не состоят. А Епископ Гермоген в особом мнении изложил: 1) что от жен и дев, коим постановлением Сино­да усваивается именование диаконисс, требуют лишь одного обещания слу­жить обители, исполнять обязанности сестер милосердия, просвещения и т. п., словом, требуется лишь одна внешняя – видимая сторона служения, – именно – благотворение, врачевание, просвещение, никаких других обетов, например духовно-нравственных, духовно-аскетических, вовсе не требует­ся, и таким образом вся жизнь наименовываемых диакониссами находится в полном и безусловном распоряжении их самих; 2) что, между тем, внутрен­няя и внешняя дисциплина Святаго Тела Христова – Церкви не может осво­ить и сроднить с собою хаотических начал мирских, хотя бы и заключающих в себе благие намерения и стремления, но мирские их элементы должны быть во всей полноте освящены и повиты, как младенец, пеленами строгих священных обетов пред Богом и Церковью, и тогда только испытанная и из­бранная душа облекается в священно-церковный сан, будет ли это мужчина или женщина: разница лишь в степени приближения их к алтарю Господню; благодатная, святейшая Мать-Церковь собирает и объединяет разрозненныя и рассеянныя силы избранной, связывает, укрепляет, точно забронировывает их священными обетами полнаго и всецелаго самоотвержения в обетах девства, чистоты, безграничнаго послушания и смирения, освещает наи­тием Святаго Духа, и только тогда душа небоязненно и безопасно шествует средь бурных волн безбрежнаго житейскаго моря, совершая служение Богу и ближним от имени Самаго Бога и Его Святой Церкви; 3) что в Церкви был только единственный сан диаконисс и единственный литургический чин их поставления и посвящения и вовсе не было никогда в Православной Церк­ви диаконисс, не испытанных предварительно долгим искусом, не дававших обета девства и чистоты и не посвященных архиерейским руковозложением пред алтарем церковным; 4) что лишь у еретиков павликиан девы, не получившия рукоположения, именовались «диакониссами по одеянию», но сих дев I Вселенский Собор сопричисляет с мирянами; 5) что усвоением име­нования диаконисс сестрам Марфо-Мариинской Обители, являющимся во всех отношениях совершенно мирскими, вовсе не дающим предвари­тельного обета хранить чистоту и тем более вовсе не желающим и впослед­ствии дать обет девства на всю жизнь и быть посвященными архиереем по древнему чину пред алтарем церковным, учреждался бы не канонический, а прямо еретический чин диаконисс вопреки православным канонам и 6) что полезно и даже необходимо восстановить чин диаконисс, но на строго ка­нонических началах. В заключение Епископ Гермоген обращается к ВА­ШЕМУ ИМПЕРАТОРСКОМУ ВЕЛИЧЕСТВУ с мольбою рассудить в этом деле церковном и защитить благотворные и законные церковные установле­ния, ибо ВЫ, ГОСУДАРЬ САМОДЕРЖЕЦ, являетесь Верховным защитни­ком и хранителем догматов господствующей веры и блюстителем правове­рия и всякого в Церкви Святой благочиния (Осн. Зак., ст. 64) и в рескрипте ВАШЕМ на имя первоприсутствующаго члена Синода Митрополита Антония от 27 декабря 1905 года благоволили выразить Свою волю, чтобы преоб­разования в строе нашей отечественной Церкви произведены были на твер­дых началах вселенских канонов для вящего утверждения православия.
О сем имею долг всеподданнейше представить ВАШЕМУ ИМПЕРАТОР­СКОМУ ВЕЛИЧЕСТВУ.
Владимир Саблер.
[7] Например, в списке должностных лиц и учреждений числились: ректор Московской духовной академии – 100 рублей; главный врач Яузской боль­ницы – 300 рублей; Софийский санаторий в Кисловодске – 200 рублей; Марфо-Мариинская Обитель милосердия – 400 рублей; Общество повсе­местной помощи пострадавшим на войне солдатам и их семьям – 420 ру­блей и так далее. В списке людей, которым, по мнению великой княгини, следует оказывать помощь в наступившем 1917 году, перечислены: Никита Войнов, курьер Елисаветинского общества, получает небольшое жалованье и имеет большую семью – 50 рублей на обучение детей; Гончуков, отстав­ной полицейский надзиратель, имеет большую семью, живет на пенсию – 100 рублей на воспитание детей; Горская, вдова протоиерея, безвозмездно работавшего в Елисаветинском обществе и общежитии для юных доброволь­цев – 110 рублей на учение дочери в 5-м классе 4-й Московской гимназии;
Михаил Кутояров, мать не имеет средств – 60 рублей за учение в Сергиев­ском приюте; Евгения Лопатина, сирота 100 рублей за учение в Сергиев­ском приюте; Параскева Рудинкина, вдова кучера, убитого при злодейском убийстве великого князя Сергея Александровича, – 350 рублей на учение до­черей: Натальи в 7-м классе Мариинского училища и Клавдии в 6-м классе Коммерческого училища; Николай Лешин, хромой – 100 рублей; Екатерина Холмогорова, вдова бывшего письмоводителя секретариата, большая семья, бедность – 40 рублей и так далее.
[8] Круг замкнулся. Сознание части общества упало почти ниже некуда. Каляев, который совершил преступление исходя из ложно понятой идеи служения народу, все же готов был идти за свою идею до конца, до смерт­ной казни включительно; высокопоставленные убийцы, убившие жестоко, садистски доверившегося им человека, считали вместе со своими апологета­ми, что их убийство может быть оправдано идеей служения Родине. Если для существования России было важно нравственное и религиозное содержание, то при таком повороте дела существовавшая социальная система была обре­чена безотносительно от того, выиграла бы Россия войну или проиграла. Так полагали и многие новомученики. В социально-политической системе не было содержания, не было жизни, и исчезла она еще до того, как междуна­родные авантюристы сокрушили политическую систему, воспользовавшись религиозным, нравственным и социальным кризисом в стране.